Ссылки доступа

Мюнхен-1938: психология катастрофы


Слева направо: Невилл Чемберлен, Эдуар Даладье, Адольф Гитлер, Бенито Муссолини. Мюнхен, 30 сентября 1938 года
Слева направо: Невилл Чемберлен, Эдуар Даладье, Адольф Гитлер, Бенито Муссолини. Мюнхен, 30 сентября 1938 года
Мюнхен-1938: психология катастрофы
please wait

No media source currently available

0:00 0:54:00 0:00
Прямая ссылка


ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

Протокольные фотографии после дипломатических переговоров редко бывают интересными. Эта – исключение. Во-первых, она сделана в исторический момент, во многом определивший дальнейшую судьбу Европы. Во-вторых, лица людей на снимке на редкость точно отражают и их тогдашнее настроение, и во многом их характеры. Вглядимся в них пристальнее.

Седовласый худощавый человек, стоящий слева, смотрит на нас прямо и ясно. Он холоден, спокоен и уверен в себе. Рядом с ним – невысокий лысоватый мужчина. Он, напротив, настолько далек от душевного равновесия, что даже не смотрит в объектив. Не нужно быть психологом, чтобы понять по выражению его лица: этому человеку за что-то очень стыдно и больно. Третий персонаж на снимке вперил в нас ледяной взгляд. Он стоит в своей любимой позе – сомкнутые руки скрещены на животе. Он знает, чего хочет, и, похоже, добился своей цели. Четвертый человек чем-то напоминает второго – и не только отсутствием растительности на голове. Он встревожен и тоже глядит куда-то в сторону. Правда, в отличие от второго, раскаяния и стыда на его лице не видно.

Эта фотография была сделана ровно 75 лет назад, 30 сентября 1938 года, в Мюнхене, после подписания лидерами четырех европейских держав соглашения, в соответствии с которым пятая страна, Чехословакия – ее представителей даже не пригласили на заседание – лишалась обширных приграничных областей, населенных в основном немцами. Люди, которых я описал выше, – премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен, глава правительства Франции Эдуар Даладье, немецкий диктатор Адольф Гитлер и его итальянский коллега Бенито Муссолини.

Вскоре после совместного фотографирования участники встречи разъехались по домам. Эдуар Даладье, прибывая в Париж, увидел из иллюминатора снижающегося самолета огромную толпу, собравшуюся у летного поля. Когда ему сообщили, что это парижане, которые пришли поприветствовать его и поблагодарить за достигнутое соглашение, по их мнению, предотвратившее войну, премьер грустно и с отвращением процедил сквозь зубы: "Дурачье".

Невилл Чемберлен, вернувшись в Лондон, повел себя иначе. Он заявил, что привез соотечественникам "мир для нашего поколения", и добавил, предъявив народу свое совместное с Гитлером заявление: "Этим утром я провел еще одни переговоры с канцлером Германии господином Гитлером. Вот документ, на котором стоит его подпись, равно как и моя. Некоторые из вас, вероятно, уже слышали о том, что он содержит. Я могу познакомить с подробностями: “Мы, германский фюрер и рейхсканцлер и британский премьер-министр, по итогам сегодняшней встречи пришли к согласию в том, что вопрос англо-германских отношений является важнейшим для обеих стран и всей Европы. Мы считаем соглашение, подписанное минувшим вечером, равно как и англо-германский военно-морской договор, символом стремления наших народов никогда более не воевать друг с другом".

До начала Второй мировой войны оставалось ровно 11 месяцев.
В день 75-летия Мюнхенского соглашения мы не собираемся еще раз подробно рассказывать о предшествовавших ему событиях – для этого достаточно открыть любую из бесчисленных исторических книг или публикаций, посвященных "мюнхенскому сговору". Более интересным представляется вопрос о психологии его участников, неожиданно столь хорошо проявившейся на их совместном фото. О том, что двигало каждой из сторон, почему они сочли возможным заключить именно такой договор и чем, собственно, был Мюнхен – ошибкой или преступлением?

ГЕГЕМОН-НЕУДАЧНИК

Эдуар Даладье, похоже, действительно первым осознал, что Мюнхен – это не выход из ситуации, или по крайней мере не долгосрочный выход. Тем не менее он согласился с фактическим ультиматумом, поставленным Гитлером, и французское правительство и общественное мнение приняли это решение с облегчением. Франция, в отличие от Великобритании, имела ясные союзнические обязательства по отношению к Чехословакии, закрепленные договором между двумя странами. Но Париж уже не первый год действовал во внешней политике с оглядкой на Лондон, полагая, что без британской поддержки у Франции будет недостаточно сил для того, чтобы противостоять немецкому натиску. О планах геополитического господства на востоке Европы, которые французские политики вынашивали сразу после Первой мировой войны, к концу 30-х давно забыли.

10 сентября 1938 года, в разгар чехословацкого кризиса, министр иностранных дел Франции Жорж Бонне вызвал к себе британского посла и задал ему вопрос: в случае, если французы решат поддержать чехов, вправе ли они, в свою очередь, рассчитывать на поддержку британцев? Посол связался со своим шефом, главой Форин офис лордом Галифаксом, и получил от него следующее предельно уклончивое сообщение: "Отвечая на вопрос господина Бонне, я могу сообщить, что правительство Его Величества никогда не допустит, чтобы безопасность Франции оказалась под угрозой. Но в то же время оно не в состоянии делать какие-либо однозначные заявления о характере своих будущих действий, равно как и о времени этих действий – в обстоятельствах, предвидеть которые в настоящий момент невозможно". Осторожность британцев усилила осторожность французов, в которой, впрочем и без того не было недостатка.

Карта с указанием старых и новых границ Чехословакии, приложенная к тексту Мюнхенского соглашения
Карта с указанием старых и новых границ Чехословакии, приложенная к тексту Мюнхенского соглашения
Поль Ленорманд, сотрудник исторического факультета парижского Института политических наук, специалист в области французско-чешских отношений, называет и несколько других причин, повлиявших на решение Парижа подписать Мюнхенские соглашения:

– Важным фактором являлась общая отстраненность Франции от ее партнеров в Центральной и Восточной Европе. Проблема Франции заключалась в том, что проведение многовекторной политики в этом регионе в 1920-30-е годы ей не удалось. Отношения Франции с различными государствами были исключительно двусторонними, они базировались на обоюдных соглашениях. Да, с Румынией, Югославией и Чехословакией попытка построить такую многонациональную систему ("Малую Антанту") была, но она в первую очередь была направлена против Венгрии. В целом же у Парижа не было полноценной восточноевропейской политики. К тому же между потенциальными партнерами Франции в этом регионе имелись многочисленные противоречия – например, между Польшей и Чехословакией в вопросе о Тешинской области.

Еще один немаловажный фактор – внутриполитическая ситуация во Франции. Премьер-министр Эдуар Даладье и министр иностранных дел Жорж Бонне являлись членами Радикальной партии, доминировавшей на политической арене в те годы. Бонне придерживался консервативной позиции, согласно которой Франция была не готова к новому конфликту. Это отражало пацифистские настроения немалой части населения. Морис Гамелен, главнокомандующий французской армии, не сумел верно оценить последствия, которые, со стратегической точки зрения, будет иметь для Франции потеря Чехословакии.

Да, были и те, кто выступал в защиту Чехословакии, например, генерал Луи-Эжен Фуше, глава французской военной миссии в Праге, который пытался убедить Париж в готовности чехословацкой армии к бою. Его мнение, однако, услышано не было. Кроме того, недоверие к Чехословакии было обусловлено бытовавшим тогда мнением, что эта страна является союзницей СССР, симпатизирует коммунистам. Такой имидж Чехословакии создавал ей дурную репутацию в глазах либеральных республиканских правящих кругов Франции.
И, несомненно, одним из решающих факторов стал пацифизм, который распространился в то время среди поколения, познавшего Первую мировую войну. Этот феномен оказывал влияние на общественное мнение. В политических кругах даже сформировалось пацифистское лобби – в его роли выступали синдикаты крестьян и преподавателей, ассоциация ветеранов и другие группы.

– Были ли у премьер-министра Даладье серьезные колебания перед принятием рокового решения?

– Это был выбор, который он сделал, и выбор этот был для него непростым. Поначалу Даладье являлся гораздо меньшим сторонником примирения, чем, например, Бонне. И в его кабинете министров были те, кто выступал против "Мюнхена", за более жесткую позицию в отношении Германии. Но эти люди не обладали достаточным политическим весом и влиянием. Во французском обществе доминировало представление, согласно которому военные действия должны вестись не в наступательных целях, а исключительно для обороны французской территории. Военные действия против Германии в защиту Чехословакии расценивались как наступательные – и они были непопулярны.

– Как в свете Мюнхенских соглашений можно оценивать внешнюю политику Франции в межвоенные годы?

– Это был провал попытки сформировать эффективную систему дипломатических отношений и коллективной безопасности. В 1918-1919 годах Франция считала, что победила в Первой мировой войне, хотя на практике полноценной победой это назвать нельзя. Особых выгод от нее Франция не получила. Европа находилась в кризисной ситуации, французская модель либеральной демократии была крайне непопулярна в те годы, так что, при всем желании играть существенную роль в Центральной и Восточной Европе, Франция не смогла выполнить эту миссию.

Другой проблемой французской политики являлось то, что Франция позволила Германии нанести ей экономическое поражение на востоке Европы: немцы активно инвестировали в экономики стран региона, заключали с ними выгодные торговые соглашения, а у французов этого не получилось. Германия, таким образом, имела огромное влияние в этих странах – за исключением Чехословакии. Гитлеру это страшно мешало. А французы, вместо того чтобы воспользоваться этим фактом, практически самоустранились.

Здание, в котором было подписано Мюнхенское соглашение
Здание, в котором было подписано Мюнхенское соглашение
– Можно ли говорить о каком-то "эхе Мюнхена", о том, как это событие повлияло на французскую политику и общество в более поздние времена?

– Мюнхен оставил глубокий след в памяти французской политической элиты. Ведь он стал подлинным провалом правящих кругов Третьей республики, которая претендовала на роль главного защитника демократии и прав человека в мире. Отзвуки Мюнхенского соглашения еще слышны иногда на заднем плане сегодняшней дипломатии. Вместе с тем французское общество в целом практически забыло о Мюнхене. В своей образовательной системе Франция всегда поддерживала подчеркнуто патриотическое видение истории. Таким образом, этот презренный пакт во многом исчез из общественной памяти.

И тем не менее исчез не полностью. Когда дела идут хорошо, он отходит на второй план, но когда в Европе есть проблемы, как в настоящий момент, всегда находятся политики, разыгрывающие эту карту. Как, например, экс-президент Чехии Вацлав Клаус, который известен своей антиевропейской риторикой и любит при этом использовать разного рода исторические примеры и аллюзии. Да, сегодня отношения Франции и Чешской Республики вполне дружественные, две страны являются партнерами по ЕС, но Мюнхен продолжает иметь мобилизационный потенциал для радикалов с обеих сторон, – отмечает Поль Ленорманд.

ЧЕЛОВЕК С ЗОНТИКОМ

Невилл Чемберлен считается символом Мюнхенского соглашения и политики appeasement – умиротворения агрессора, человеком, которого Гитлер обвел вокруг пальца. Эта репутация сложилась еще в последние месяцы его жизни, в 1940 году, когда Британия уже вела войну, которой Чемберлен, будучи премьер-министром, столь неудачно стремился избежать. Книжка "Виновные" (Guilty Men), выпущенная тогда под псевдонимом "Като" тремя журналистами и политиками – лейбористом Майклом Футом, либералом Фрэнком Оуэном и консерватором Питером Хауардом, – получила большую популярность в британском обществе. В ней содержалось требование привлечь к ответственности группу политиков 30-х годов, не сумевших, по мнению авторов, ни предотвратить войну, ни толком подготовить страну к ней. Невилл Чемберлен шел в списке "виновных" на первом месте. Насколько оправданны были обвинения в его адрес?

Невилл Чемберлен беседует с Гитлером во время их переговоров в Бад-Годесберге, за неделю до Мюнхена
Невилл Чемберлен беседует с Гитлером во время их переговоров в Бад-Годесберге, за неделю до Мюнхена
По мнению историка, специалиста по Великобритании Кирилла Кобрина, вокруг фигуры Чемберлена слишком много мифов, лежащих в какой-то мере в области поп-культуры – или, точнее, "попсового" восприятия истории. Образ старого джентльмена с зонтиком, британского аристократа, который мало что понимал в том, как устроен окружающий его мир, а потому оказался легкой добычей для мерзавца и хитреца Гитлера, довольно далек от подлинного облика Невилла Чемберлена. Нет, зонтик у него, конечно, был – но был и изрядный жизненный и политический опыт за плечами.

Чемберлен происходил из влиятельной семьи: его отец Джозеф и старший сводный брат Остин играли весьма заметную роль в британской политике конца XIX – начала XX века. При этом Чемберлены не имели никакого отношения к аристократии. Джозеф Чемберлен был родом из буржуазной семьи, чье состояние он заметно увеличил, став крупным бирмингемским промышленником. Его младший сын Невилл, как и отец, не имел университетского образования (нечастый случай среди британских политиков той эпохи), в колледже учился довольно скверно и, окончив его, занялся бизнесом. В политику Невилл пришел очень поздно – в 49 лет. Тем не менее его политическая карьера складывалась недурно, он занимал посты министра здравоохранения, а затем и финансов, пока в 1937 году, после добровольной отставки премьер-министра Стэнли Болдуина (тоже, кстати, причисленного позднее к "виновным"), не занял должность главы британского правительства.

Как отмечает Кирилл Кобрин, несмотря на свою внешнюю старомодность, Чемберлен был политиком вполне современного демократического типа, автором многих важных социально-экономических реформ. Он был человеком замкнутым, но весьма способным и трудолюбивым. Чемберлен верил в тот мир, в котором жил и добился успеха – и этот мир не был старомодно-патриархальным. Чемберлен был ответственным государственным деятелем, который в рамках британской демократической системы зависел от парламента и от общественного мнения, он не мог действовать в обход них. Кстати, Чемберлен очень хорошо понимал, чтó значит пресса в современном демократическом обществе: система связи премьера и его канцелярии с журналистами, основы которой он заложил, действует на Даунинг-стрит, 10, до сих пор. И в период чехословацкого кризиса 1938 года Чемберлен тоже достаточно умело пользовался механизмами формирования общественного мнения.

– Можно ли сказать, что в Мюнхене Чемберлен как демократический политик, привыкший играть по определенным правилам, проиграл Гитлеру, который никаких правил не признавал?

– В принципе я не хотел бы заниматься оправданием Чемберлена. К нему ведь тоже относится остроумное замечание британского историка Дэвида Даттона, который говорил, что, сколь высоко бы мы ни оценивали качества Понтия Пилата как римского администратора, помнить о нем человечество будет в совершенно иной связи. Но в принципе – да, конечно: Чемберлен как демократический политик просто не мог действовать так же, как Гитлер. Да, за ним было общественное мнение, воля избирателей, на тот момент достаточно единодушная: они хотели мира.

– Именно с этим и был связан восторг, с которым большинство британского общества приняло известия, привезенные Чемберленом из Мюнхена? Почему британцы в 1938 году были столь миролюбивы – они не чувствовали опасности?

– В качестве главного фактора я назвал бы травму Первой мировой. В замечательной книге Джулиет Гардинер "Тридцатые: личная история" приводится свидетельство – дневник одного лондонца, как раз 1938 года, периода кризиса вокруг Чехословакии. Там есть запись в таком духе: вот, сказали, что скоро опять будет война, снова придется рыть окопы. Нам раздали противогазы, я принес их домой, дети тут же нацепили их, стали играть. А я потом лежал всю ночь без сна и думал: Боже, я готов сам погибнуть в этой войне, но я не могу себе представить, что будут страдать мои дети…

Ни одно нормальное общество, не считая идеологически мобилизованных обществ в специфических условиях, не хочет воевать. Но есть и другой момент: из-за чего воевать? Все помнили, что формальным поводом к Первой мировой стало убийство сербским террористом австро-венгерского кронпринца, то есть событие, от той же Британии чрезвычайно далекое. И во время чехословацкого кризиса британцы чувствовали себя так же, отсюда известные слова Чемберлена о том, сколь странно копать окопы и готовиться к войне из-за поссорившихся между собой "людей в далекой стране, о которых мы почти ничего не знаем".

Немецкие войска вступают в Судетскую область Чехословакии, переданную Германии по Мюнхенскому соглашению. 1 октября 1938 года
Немецкие войска вступают в Судетскую область Чехословакии, переданную Германии по Мюнхенскому соглашению. 1 октября 1938 года
Наконец, еще один фактор: Чемберлен знал, что Британия не подготовлена к войне. Это была отчасти и его вина, он в начале 30-х, будучи министром финансов, сокращал военные расходы, и только потом они начали расти. Но это тоже было связано с тогдашним состоянием британской политики и общественного мнения, поэтому мы не можем сказать однозначно, допустил ли Чемберлен ошибку, преступление или просто проявил слабость.

– А почему же Черчилль понимал то, чего не понимал Чемберлен? Почему он в 1938 году уже был решительно против умиротворения Гитлера?

– Черчилль был человеком совсем другого круга. Чемберлена злые языки называли "бухгалтером". Черчилль к "бухгалтерам" не принадлежал. Он был аристократом, молодость провел в армии, был близок к миру прессы, а потому, кстати, хорошо владел искусством манипулирования общественным мнением. Кроме того, Черчилль, в отличие от Чемберлена, был несомненно властолюбив, и логика политического соперничества вела его к тому, что занять позиции, совершенно отличные от взглядов премьера.

И еще – Черчилль обладал богатым воображением, а это немаловажное качество для политика, особенно в то время. Только люди, обладающие богатым воображением, могли представить себе весь ужас тоталитарных режимов – и нацистского, и советского. Ведь по состоянию на 1938 год подробной информации о том, что происходит в этих странах, на Западе еще не было. Черчилль обладал воображением и интуицией, поэтому он почувствовал опасность. А Чемберлен не сумел, – говорит историк Кирилл Кобрин.

НЕИЗБЕЖНАЯ ЖЕРТВА

Для Чехословакии колебания западных союзников осенью 1938 года были не такой уж и неожиданностью. Еще в марте, когда Гитлер присоединил к своему рейху Австрию, посол Чехословакии в Париже Штефан Осуски сообщал своему правительству: "Буржуазия и средний класс выступают здесь против вовлечения Франции в события за пределами Рейнской области и колониальной империи. Они не хотят, чтобы Франция интересовалась делами Центральной Европы. Другие говорят, что с момента занятия немцами демилитаризованной Рейнской зоны в 1936 году Франция не может ничего сделать для Центральной Европы, даже если бы и хотела, поскольку путь ей преграждают крепости на Рейне. Эти взгляды распространены в политических и журналистских кругах. К сожалению, они находят поддержку и среди политизированных военных, которые хотят свалить на радикалов и социалистов вину за то, что Франция недостаточно готова в военном отношении".

Президент Чехословакии Эдвард Бенеш
Президент Чехословакии Эдвард Бенеш
Но не была ли трагедия 1938 года отчасти следствием недальновидности самих чехословацких политиков, прежде всего Эдварда Бенеша, который, перед тем как занять президентский пост, долгое время был министром иностранных дел? Не была ли чрезмерной франкофилия Бенеша и связанная с ней ориентация чехословацкой политики прежде всего на Францию? Ян Немечек, заместитель директора Чешского института истории, с этим не согласен:

– Я бы не говорил об исключительной ориентации политики Бенеша на Францию. Скорее можно говорить об ориентации на систему коллективной безопасности, а это вещь куда более широкая. В первую очередь она предполагала важную роль Лиги наций как верховного арбитра, контролирующего соблюдение принципа коллективной безопасности. Такая политика в чехословацком случае подразумевала ориентацию и на другие страны – например, на Советский Союз, с которым в 1935 году был заключен договор о сотрудничестве. Нельзя забывать и об обязательствах Чехословакии в рамках "малой Антанты" – блока, в который она входила вместе с Румынией и Югославией.
Политика коллективной безопасности была единственной политикой, которая могла бы сохранить мир в Европе. Но Гитлеру в 30-е годы удалось постепенно ликвидировать основы такой политики, так что к концу того десятилетия Лига наций стала недееспособным образованием. Политика коллективной безопасности потерпела крах, а вместе с ней и вся Версальская система.

– Известно, что, когда президент Бенеш объявил о принятии "мюнхенского диктата", его действия были небезупречны с правовой точки зрения: он не испросил согласия парламента, хотя для изменения границ государства такое согласие требовалось. Более того, настроения в чехословацком обществе, прежде всего в его чешской части, совсем не были пораженческими: всеобщая мобилизация, проведенная 23 сентября, прошла организованно и в атмосфере патриотического подъема. Командование чехословацкой армии заявляло о готовности воевать. Почему же в конечном итоге гражданские и военные руководители страны подчинились воле президента и согласились с условиями, продиктованными из Мюнхена?

– Я бы уточнил: решение согласиться с условиями мюнхенской капитуляции было принято на совместном совещании правительства и президента республики в его резиденции – пражском Граде. Можно сказать, что расхождения во мнениях чехословацкого правительства и президента не было. Могу, к примеру, процитировать одного из министров – Гуго Вавречку, который в ходе обсуждения заявил: "Было бы нашей обязанностью рискнуть и ввязаться в бой, но при десятикратном перевесе противника можно с честью сдаться. Мы уже проиграли, без войны. Перед нами выбор между гибелью и инвалидностью, но с возможностью жить дальше". Эта цитата, собственно, отражает позицию всего правительства.

С другой стороны, нужно посмотреть, насколько репрезентативной была та часть чехословацкой элиты, которая выступала за вооруженное сопротивление. К примеру, начальник генштаба чехословацкой армии уже в середине сентября 1938 года предупреждал президента Бенеша о том, что в тот момент, когда на стороне Гитлера выступит и Польша (что в действительности произошло в последний день сентября), с военной точки зрения можно будет говорить о катастрофе. Что бы означала война, если рассуждать логически? Отвергнув условия мюнхенской капитуляции, Чехословакия противопоставила бы себя не только нацистской Германии и фашистской Италии, но и мнению демократических держав – Великобритании и Франции. Тем самым она не могла бы рассчитывать на какую-либо поддержку с их стороны в случае конфликта с Германией, который был бы неизбежен.

Чехословакия оказалась бы в полной изоляции без чьей-либо поддержки, окруженная со всех сторон враждебными государствами. Если бы и пришла какая-нибудь помощь – например, со стороны Советского Союза, который такую помощь не исключал, – то мы не смогли бы как-либо ее принять и ею воспользоваться. В результате такая война была бы, наверное, морально оправданна, но по ее результатам для страны оказалась бы катастрофой.

-
Эдвард Бенеш (справа) со Сталиным во время визита в СССР в 1935 году
Эдвард Бенеш (справа) со Сталиным во время визита в СССР в 1935 году
–Понятно, что Мюнхен имел для чехословацкого, прежде всего чешского, общества катастрофические психологические последствия. Можно ли утверждать, что зародившееся в те дни глубокое недоверие к западным державам и их политике стало причиной постепенной переориентации внешней политики правительства Бенеша в годы войны на СССР, а еще позднее привело к росту популярности коммунистов, которые усилились настолько, что в 1948 году пришли к власти?

– Я бы не списывал все перечисленное на Мюнхен-1938. Отношения чехов с Россией, а позднее с Советским Союзом, следует рассматривать в контексте длительного процесса, тянущегося с XIX века. Скажем, поляки много веков сталкивались с проблемами в отношениях с восточным соседом, и эти конфликты часто заканчивались прямыми военными столкновениями, например, в 1920 году. У них был большой негативный опыт взаимоотношений с Россией. У нас такого опыта никогда не было – он впервые появился только в 1968 году. Я имею в виду опыт прямой военной агрессии. Поэтому представления о том, что Россия – а позднее, хоть и в меньшей мере, Советский Союз – может быть неким защитником славян, в чешском обществе отчасти присутствовали уже в XIX столетии. Или позднее, в годы Первой мировой войны, когда русские войска вели наступление в Галиции.

Ну и, конечно, в этом ряду следует рассматривать и чехословацко-советский договор 1935 года, и заявления СССР о готовности предоставить помощь Чехословакии в сентябре 1938-го. Хотя детали тех событий по-прежнему не дают возможности сделать однозначные выводы. Фактом является то, что СССР выражал намерение исполнить свои обязательства по договору 1935 года и прийти на помощь Чехословакии. Но эта помощь, по условиям договора, была привязана к согласию Франции оказать ЧСР такую же поддержку. Однако в момент подписания Мюнхенского соглашения о помощи со стороны Франции уже не могло быть речи, поэтому и Советский Союз в этих условиях уже не был обязан предпринимать какие-либо шаги.

Известно, что Бенеш задал советскому послу Александровскому вопрос: готов ли СССР прийти на помощь Чехословакии даже в том случае, если Франция такой помощи не окажет? Ответа на этот вопрос он уже не получил, понятно почему: не хватило времени, в тот момент счет шел на часы и даже на минуты, Прага должна была дать ответ, согласна ли она с условиями Мюнхенского соглашения. Но должен заметить, что значение вопроса о советской помощи не нужно преувеличивать: даже если бы она была, Чехословакии было бы трудно ею воспользоваться из-за отсутствия общей границы.

– Каково место событий 1938 года в контексте чешской истории ХХ века? Можно ли считать Мюнхенское соглашение и последующие события наибольшей трагедией в этой истории?

– Мюнхен – это исторический опыт не только тогдашней Чехословакии, но и всего мира. Ведь речь шла о навязывании воли великих держав небольшой стране. А эта ситуация в истории ХХ века не раз повторялась, тут можно найти множество аналогий с ситуацией 1938 года. Поэтому Мюнхенское соглашение вспоминают так часто. Ведь это пример того, как демократические державы уступили тоталитарным, позволив похоронить еще одно демократическое государство, – cчитает чешский историк Ян Немечек.

Впрочем, некоторые его коллеги придерживаются более скептичного по отношению к тогдашней Чехословакии взгляда на события 1938 года. Накануне нынешнего юбилея на сервере Aktuálně.cz появилась статья молодого историка Матея Спурного, который делает акцент на недостатках внутренней политики чехословацких властей, прежде всего политики национальной, в результате которой немецкое и венгерское меньшинства, а отчасти и словаки чувствовали себя ущемленными, а их лояльность республике оказалась под вопросом. Свою роль сыграл и экономический кризис, ударивший прежде всего по населенным немцами Судетам, и недостаток пропагандистских усилий Праги, у которой не было даже своего радиовещания на немецком языке.

Пограничные области оказались отданы на откуп пособникам нацистов во главе с Конрадом Генлейном и его партией, которые проводили кампанию устрашения против тех судетских немцев, кто был не согласен с ними. Матей Спурны пишет: "Чехословакия распалась еще до Мюнхена – если понимать под государством не только определенную территорию, но и общественный договор. Убедительные причины быть верными республике имелись только у чехов, а они населяли меньше половины территории страны. Центральноевропейская Швейцария, которая должна была стать общим домом для всех своих народов, не получилась".

МЮНХЕН – ТРУСОСТЬ ИЛИ ОТЧАЯНИЕ?

Мюнхенское соглашение часто трактовалось впоследствии как символ слабости, если не трусости, тогдашних западноевропейских демократических политиков. Поэтому особенно интересен взгляд на него из нынешней Германии, с одной стороны, как ни крути, преемницы (пусть разве что в этноязыковом смысле) нацистского рейха, с другой – демократической страны, давно осудившей нацизм и не перестающей в лице своих государственных деятелей каяться за его преступления.

Польская кавалерия, сентябрь 1939 года. Польша стала следующей жертвой нацистов после Чехословакии
Польская кавалерия, сентябрь 1939 года. Польша стала следующей жертвой нацистов после Чехословакии
В 2010 году в Германии появилась одна из наиболее интересных публикаций последнего времени о Мюнхенском соглашении. Ее автор – историк и литератор Густав Зайбт, а озаглавлена она той самой фразой Невилла Чемберлена – "Мир для нашего поколения". По мнению Зайбта, Мюнхен символизирует одно из самых тяжелых морально-политических поражений западных демократий. Они пошли на него, пишет он, не только по своей слабости, а скорее из самых достойных и честных соображений – для предотвращения мировой войны, в которую спустя год все равно пришлось вступить. Но эта пацифистская политика, продолжает Зайбт, при всем своем внешнем благородстве была и безумной, и циничной. Ведь внутренне слабая демократическая Чехословакия была принесена в жертву ее союзниками, которые проявили полное отсутствие чувства солидарности, сомневаясь в целесообразности ее защиты. К счастью, они быстро опомнились, и ни в 1939 году, когда Гитлер напал на Польшу, ни в 1941-м, когда он пошел в атаку на СССР, подобных сомнений уже не питали.
Один из свидетелей тех событий, чехословацкий публицист и дипломат Эдуард Гольдштюкер, сказал в документальном фильме, посвященном тем событиям: "Это ужасное предательство со стороны наших союзников, которые с момента образования Чехословакии многократно заверяли нас в том, что они гарантируют нашу независимость, свободу и безопасность. И они нас предали".

Густав Зайбт ссылается на мнение столь умудренного опытом дипломата, как Генри Киссинджер, который в своей работе по истории дипломатии нового времени отмечает, что Мюнхен был следствием тогдашних умонастроений и предпринятой демократическими государствами попытки посредством разглагольствований о коллективной безопасности и самоопределении наций сохранить Версальскую систему, завершившую Первую мировую войну, несмотря на вопиющие геополитические недостатки этой системы. Отсюда – и те шаги, которые были сделаны западными державами еще до Мюнхена и означали в глазах Гитлера, уважавшего силу, безусловное подтверждение слабости Британии и Франции. Первый – попустительство ремилитаризиции Германии с 1933 года. Второй – отсутствие ответа на ввод немецких войск в Рейнскую демилитаризованную зону в 1936 году. Наконец, третий – покорное "проглатывание" ими аншлюса Австрии в марте 1938 года.

Немногие исторические события оставили столь глубокие следы в памяти дипломатических элит Запада. Уже десятилетием позже Джордж Кеннан в своей "длинной телеграмме" из Москвы предложил нечто противоположное умиротворению – понятие и стратегию сдерживания тоталитарного режима, на сей раз советского. Этой стратегией в течение нескольких десятилетий холодной войны руководствовался Запад, и лишь постепенно она была заменена политикой разрядки, когда стало ясно, что советская система не в состоянии победить западную.

Для справедливой оценки политики умиротворения Гитлера следует, однако, учитывать структурные проблемы, созданные самим Версальским мирным договором, продолжает Густав Зайбт. Первое: договор не ослабил стратегическое положение Германии в Европе на перспективу, а, как ни странно, усилил. Ведь на восточной границе и после 1918 года противостояли только небольшие и средние государства, осколки двух рухнувших империй – Российской и Австро-Венгерской.

Гитлер во время одного из выступлений
Гитлер во время одного из выступлений
Второе: это взрывоопасное положение западные державы попытались уравновесить по возможности максимально жесткими условиями мира для Германии. Бессмысленными и унизительными параграфами, возлагавшими на Германию исключительную вину в развязывании Первой мировой войны, Веймарская республика, эта первая немецкая демократия, с самого начала была ослаблена: националисты, а затем нацисты обвиняли ее в том, что она – республика "удара в спину", созданная левыми и евреями, якобы принудившими в конце 1918 года непобежденную немецкую армию к сдаче.
И третье: под давлением президента США Вудро Вильсона принцип самоопределения наций стал идеологическим принципом международных отношений, что вскоре сделало версальский порядок опасным и неустойчивым. Более того, это дало в руки Гитлеру сильнейшее оружие: за пределами Германии оказались миллионы немцев – в Чехословакии, Австрии, Польше – и, апеллируя к вильсоновским идеалам, нацистский вождь настаивал на перекраивании карты Европы. Версальская система развалилась под агрессивными выпадами Гитлера, и уставшие от войны демократии Запада мало что могли этому противопоставить.

На съезде своей партии 12 сентября 1938 года Гитлер произнес речь, в которой все его намерения были ясно изложены: "Господин Бенеш не должен делать судетским немцам никаких подарков. У них есть право на собственную жизнь так же, как и у любого другого народа. Но если демократии будут придерживаться убеждения, что они в этом случае должны замалчивать угнетение немцев, то это будет иметь тяжелые последствия".

По мнению Густава Зайбта, решающим фактором в дальнейшем развитии событий стала для Запада неверная оценка Гитлера западными лидерами. Наряду с немецкими эмигрантами, знавшими, о чем говорят, Уинстон Черчилль был одним из немногих, кто видел Гитлера верно. Руководители Франции и Великобритании надеялись на какой-то рационализм немецкого фюрера. Почти никто не мог себе представить, что те огромные достижения, которые удались Гитлеру без войны, а только посредством угроз и лживых обещаний мира, а также отсылкой к версальским принципам, будут поставлены им на карту во имя собственных безумных идеологических мечтаний.

В миролюбие Гитлера после Мюнхенского соглашения верили и многие в Германии. Вспоминает дипломат Вальтер Шмид, тогда атташе германского МИДа: "Когда мы услышали о подписании договора в Мюнхене, мы все были очень довольны, то же самое можно было сказать о населении – конечно, ведь мы были избавлены от необходимости воевать. Мы не знали тогда, что Гитлер связывал с этим договором свои совсем другие намерения, отличные от официально декларируемых".

И снова из статьи Густава Зайбта: "Только оккупация в начале 1939 года “остаточной” Чехии, то есть земель, которые однозначно не принадлежали Германии по Мюнхенскому соглашению, сделала даже для последних приверженцев политики умиротворения ясным, что Гитлер хочет большего. Но было уже поздно. Новая мировая война стала неизбежной".

ЛОЖЬ ПУТИНА

Исторические и политические оценки Мюнхенского соглашения – или "мюнхенского сговора", как его иногда более эмоционально называют, – даны давно и вполне однозначны. Впрочем, от расстановки определенных, выгодных им акцентов некоторые государственные деятели не могут удержаться и в наше время. Так, Владимир Путин, выступая 1 сентября 2009 года в Польше на памятной церемонии по случаю 70-летия со дня начала Второй мировой войны, сказал следующее: "Надо признать, что все предпринимавшиеся с 1934 по 1939 год попытки умиротворить нацистов, заключая с ними разного рода соглашения и пакты, были с моральной точки зрения неприемлемы, а с практической, политической точки зрения – бессмысленными, вредными и опасными. Именно совокупность всех этих действий и привела к началу Второй мировой войны".

Подписание "пакта Молотова - Риббентропа"
Подписание "пакта Молотова - Риббентропа"
Здесь за Владимиром Путиным надо наблюдать как за опытным фокусником, внимательно следя за руками. Если с 1934-го по 1939-й – это значит, что на одну доску ставятся соглашения, заключавшиеся разными странами в весьма неодинаковых условиях и по различным мотивам. Скажем, польско-германский договор о ненападении 1934 года, британско-германское военно-морское соглашение, договор в Мюнхене и "пакт Молотова – Риббентропа", подписанный в Москве за неделю до начала войны. Возьмем наиболее значительные из этих договоров – мюнхенский и московский. В обоих случаях речь идет о соглашениях аморальных: они касаются других стран, которых даже не ставят в известность о том, каким способом решается их судьба.

Важен, однако, вопрос о мотивах. В случае с Мюнхеном можно говорить о неверно истолкованных принципах: Франция и Великобритания словно бы извинялись перед немцами за ошибки Версаля. Западные политики, привыкшие к определенным принципам и правилам игры, не понимали, что желание устранить несправедливости, допущенные после Первой мировой, в тех условиях играет на руку нацистскому режиму, который не признавал никаких принципов, кроме своих собственных – людоедских. Более того, умиротворяя Гитлера, Чемберлен и Даладье попрали другой принцип – союзнической взаимопомощи, оставив Чехословакию в одиночестве. Так была сделана роковая мюнхенская ошибка, стоившая жизни и свободы множеству людей.
В отличие от западных политиков, Молотов и Риббентроп, подписывая с согласия своих вождей договор об уничтожении Польши и разделе Восточной Европы, никакими принципами не интересовались. Они просто стирали Польшу с карты Европы. (В отличие от Мюнхена, где "остаточной" Чехословакии были даны гарантии безопасности, которые Гитлер через пару месяцев грубо нарушил, двинув войска на Прагу). Московский пакт, в отличие от мюнхенского, был хладнокровным, продуманным преступлением, отнюдь не ошибкой. И то, что Владимир Путин пытается стереть это различие, тревожно: значит, одни и те же исторические события сегодняшние политики толкуют по-разному.

Это – одни из первых выстрелов Второй мировой войны. Немецкий линкор "Шлезвиг-Гольштейн" ведет обстрел полуострова Вестерплатте на севере Польши 1 сентября 1939 года:

Путину важно представить СССР как "нормальное" государство, совершавшее в 30-е годы такие же ошибки, как демократии Запада. Но в истории важны детали. Молотов и Риббентроп были преступниками, служившими безжалостным диктатурам. Чемберлен и Даладье – недалекими демократическими политиками, чьи страны жестоко расплатились за их ошибки. Они не повторятся, если не ставить знак равенства между просчетом и преступлением, слабостью политика-демократа и коварством деспота. Возможно, только для этого стоит лишний раз всмотреться в лица четырех человек, запечатленных на фотографии 30 сентября 1938 года.

Радио Свобода
XS
SM
MD
LG