ПРАГА---Южный Кавказ остается одним из самых проблемных фрагментированных конфликтогенных регионов. Как работают посредники? Как попытаться если не решить споры, то хотя бы трансформировать их? Говорим об этом с экспертом по разрешению конфликтов Натальей Миримановой.
Катерина Прокофьева: Мне хотелось бы обсудить Южный Кавказ. Прежде всего, какой из конфликтов вам кажется наиболее сложным и взрывоопасным?
Наталья Мириманова: Сложный и взрывоопасный – это не одно и то же. Они все сложные. Мы, собственно, говорим о трех конфликтах, длительность которых уже исчисляется десятилетиями, и столетнем историческом бэкграунде. Три сложных конфликта – это грузино-абхазский, грузино-осетинский и карабахский, армяно-азербайджанский. Они сложные потому, что относятся к разряду затяжных конфликтов, которые не решаются простыми способами – торга, например, обмена или компенсаций. Это конфликты, которые затрагивают сущностные аспекты групп – идентичность, справедливость, историческую правду, поэтому они такие сложные и неразрешимые. Для наступления мира в таких конфликтах должно произойти системное преобразование всей политики всех сторон, и только тогда эти конфликты могут быть разрешены, потому что никакого компромисса, понятно, быть не может. Мы как професисональное сообщество, и я в частности, как раз и занимаемся поиском каких-то третьих вариантовищем решение в 3D, а не в 2D – не в плоскости, а в объеме. Так что все они сложные.
Взрывоопасным сейчас считается карабахский конфликт, потому что было апрельское обострение 2016 года. И хотя оно было не первым и не единственным с момента подписания соглашения о прекращении огня в 1994 году, и снайперский огонь на линии разграничения – довольно обычное явление, в апреле прошлого года произошел принципиальный скачок в сторону эскалации, потому что было применено принципиально другое вооружение, которое не применялось раньше, и обе стороны показали, что они готовы воевать очень серьезно, независимо от того, кто продвинулся вперед в данном апрельском столкновении. Стало понятно, что обе стороны готовы и имеют весь арсенал для того, чтобы вести серьезное вооруженное противостояние. Поэтому нагорно-карабахский конфликт считается сейчас самым взрывоопасным.
И есть, как я уже сказала, долгоиграющий исторический бэкграунд – это армяно-турецкий конфликт, который сам по себе, отдельно от других конфликтов, не взрывоопасен, но является очень важным компонентом, прежде всего, в карабахском конфликте и вообще в геополитической ситуации всего региона.
Катерина Прокофьева: Вот смотрите: Балканы традиционно назывались пороховой бочкой Европы, но с распадом СССР в Югославии возобновилась война, но сейчас там установлен мир. Что было сделано на Балканах, чего не сделано на Южном Кавказе?
Наталья Мириманова: Во-первых, мирные соглашения на Балканах можно называть установлением мира с оговоркой, потому что в Боснии и Герцеговине, например, и в Македонии сейчас происзодит эскалация противоборства этнических групп, и есть мнение, что Балканы могут вновь стать горячей точкой, как Нагорный Карабах, к сожалению. Южный Кавказ отличается от Балкан тем, что на Южном Кавказе не было никакого мирного соглашения – максимум, о чем договорились стороны, – это прекращение огня, которое в каких-то ситуациях соблюдалось, а в каких-то – нет. В 2008 году оно было нарушено в грузинских конфликтах и постоянно нарушалось в карабахском. На Балканах были подписаны мирные договоры, был судебный процесс – трибунал – по бывшей Югославии, была переходная международная администрация в Косово, детальный план перестройки политическиз систем. То есть мир на Балканах, действительно, был сконструирован по всем правилам.
Проблема там заключается в том, что если мы говорим о Боснии, то мирный договор был нарисован, а государство не состоялось. В Дейтонском мирном договоре была залодена несправедливость, и предполагалось, что сегрегация на начальном этапе приведет к интеграции впоследствии. Всем понятно, что этот договор был необходим для того, чтобы прекратить чудовищную бойню, и поэтому всем трем лидерам тогда в какой-то степени выкрутили руки. Даже ходит такая история – не знаю, насколько она правдива, – что Мадлен Олбрайт заперла в комнате (Слободана) Милошевича, (Франьо) Туджмана и (Алию) Изетбеговича и не выпускала их до тех пор, пока они не подписали мирный договор. Он был подписан под колоссальным давлением международного сообщества, в частности, Соединенных Штатов и Европы, но оказался неприголгым для установления устойчивого мира. И не получилось решить самые экзистенциальные аспекты этнической ненависти, ощущения, что справедливость не восторжествовала даже несмотря на организцию Трибунала по бывшей Югославии. Босния осталась – или ладе стала - сегрегированным государством, с сегрегированными школами, где при практически похожих языках дети разных этнических групп учились в разные смены, где когда-то естественный микс народов, религий, традиций, языков и шуток сменился все более углубляющимся расколом.
Отсутствие какого-либо развития и какой-то позитивной общей повестки дня плюс, конечно, вмешательство России, в частности, в Республике Сербской, руководство коорой тормозит политическое сближение в стране и совершает ряд провокационных действий, вызывающих ответную реакцию. Не так давно активизировались политические силы в Хорватии, которые призывают к разделению федерации, которая состоит из боснийцев и боснийских хорват. Все это, конечно, не добавляет стабильности.
Но если возвратиться к вашему вопросу о том, почему там был установлен мир, а на Кавказе – нет, ответ прост: потому что у Балкан был приоритет, так как это Европа. Я должна сказать, что на Балканах российский фактор был не так силен – он не отсутствовал, но был совсем не так силен, как на Южном Кавказе, и в такой ситуации между внешними силами не было большиз проииворечий.
Под российским фактором я имею в виду позицию России по компромиссу, согласию между сторонами. Россия не играла роль честного брокера в конфликтах на Южном Кавказе, потому что все более уверенно рассматривает этот регион как своб собственность – или, как принято говорить, как зрну своих интресов. России не выгодна масштабная война. Единственное, что сделала Россия еще во времена ельцинского правления, – это, собственно, соглашение о прекращении огня – и в карабахской ситуации, и в грузино-абхазской. Но Россия на сегодняшний день является камнем преткновения на пути создания какого-то устойчивого мира, потому что любой двусторонний договор между исзодными участниками тез самых экзистенциальных конфликтов, ослаюит возможности контролировать этот регион. Европе нужен был мир на Балканах, можно сказать, любой ценой, а России такой мир на Кавказе пока не нужен и уж точно не любой ценой.
Надо сказать, что и ни одна из сторон конфликтов не стремилась к тому, чтобы как-то сблизить свои позиции.
Катерина Прокофьева: Мне интересно, как вообще работают конфликтологи – есть успехи или надежды перевести всю это в конструктивное русло? Смотрите: есть какая-то третья сторона, посредник, – это разумно, создаются группы по урегулированию, но они совершенно неэффективны, там даже точечные вопросы не могут решиться. Т.е. это площадка для обсуждения или все-таки есть надежда на то, что какой-то компромисс со временем возможен? Какие инструменты для этого используются?
Наталья Мириманова: Во-первых, нужно разделять эти усилия третьих сторон на официальные и неофициальные, и есть промежуточные, как правило, секретные каналы. У всех официальных форматов, таких как Женевские международные дискуссии, Минская группа ОБСЕ, Минская группа по Украине, – хотя некоторые из них и не называются официальными, но мы понимаем, что это самый высокий возможный уровень представительства, которое тоже, кстати, не всегда называется представительством, так что условно назовем их официальными каналами. У них есть колоссальные ограничения, в частности, у ОБСЕ. ОБСЕ – это организация, которая существует на основе консенсуса, и Минская группа ОБСЕ не является абсолютно автономной от организации, поэтому прогресса нет, пока стороны сами между собой не решат идти на прорыв в переговорах. В ситуации с Женевскими международными дискуссиями то же самое – это тоже, с моей точки зрения, «мертворожденный» формат, минимальный, позволяющий стороам общаться, но не позволяющий менять статцс кво. И вот идут эти дискуссии, которые даже не называются переговорами. Этот формат - результат компромисса, это результат того, что стороны не готовы пойти на какой-то прорыв, они не готовы рисковать.
Поэтому получаются такие форматы, и, как мы всегда говорим, хорошо, что они есть, потому что это какой-то канал коммуникации. Но никаких принципиальных прорывов мы не ждем, потому что принципиальные прорывы происходят совсем не на официальных площадках, а, как правило, в результате закулисных, очень тихих переговоров, которые включают в себя официальных лиц и людей, которые принимают решения, но о которых никто не знает. Вот как происходил израильско-палестинский процесс в Осло, мирный процесс в Северной Ирландии, Колумбийский процесс, о котором тоже мало кто знал. Насколько я знаю, на Южном Кавказе таких форматов нет. Т.е. у нас есть только официальные форматы или неофициальные, народная дипломатия, которые занимаются тем, что пытаются налаживать какие-то связи и отношения между обществами.
Есть форматы, например, как мой формат, который я осуществляю с International Alert по поводу возможности регулирования экономических отношений между грузинскими и абхазскими экономическими акторами. Это был очень долгий процесс, который начался с того, что мы исследовали и посмотрели, есть ли экономический смысл в том, чтобы существующие сейчас нелегальные отношения перевести в легальное русло, как элемент построения доверия и как элемент изменения ситуации. Будет от этого большой экономический эффект или нет, для нас не так важно. Для нас гораздо важнее, что изменяется сам формат отношений между сторонами, и мы надеемся, что они вступят в некие нормативные отношения, которые не предполагают признания, изменения статуса ни одной из сторон на данном этапе, но они позволяют находить какие-то цивилизованные возможности взаимодействия, и это на порядок выше, чем существуют сейчас.
Такого рода процессы –пограничные. Они тоже не очень публичные, но, с другой стороны, они совершенно не секретные и работают на то, что мы называем трансформацией конфликта – не его решением, но трансформацией контекста, в котором конфликт существует, с тем, чтобы стороны, с одной стороны, поняли, что можно когда-то пойти на прорыв и можно искать какие-то совершенно не ортодоксальные решения, которые не лежат на плоскости, а требуют выхода в 3D. С другой стороны, они чувствуют друг друга, если можно так сказать, т.е. они вступают в какие-то новые типы отношений.
По поводу бесполезности этих форматов, я с вами согласна, что, к сожалению, похвастаться нечем и, как я уже сказала, это определяется тем, что все официальные форматы являются заложниками большой политики больших международных организацийю Нигде нет лидеров, которые были бы готовы пойти на такой прорыв и понимали бы, что ценой будет потеря политической карьеры или даже жизни. Нет сейчас лидера масштабов Нельсона Манделы или Рабина, по-моему, даже во всем мире. Президент Колумбии – это просто такая неожиданная звезда на небосклоне довольно посредственных лидеров. Нет человека, который бы повел за собой, нет харизматичного лидера, который сказал бы: «Я хочу построить мир». С другой стороны, есть общества, которые на самом деле совершенно ни к какому миру и компромиссу не готовы, и это - результат затяжных конфликтов. Это время, которое идет, – на самом деле, ужасный фактор.
Я с ужасом смотрю на Украину, на Донбасс, в частности, и понимаю, что она движется в этом же направлении, хотя это совершенно не должно было быть, т.е. это не предопределено. В результате такого долгосрочного конфликта общества уже привыкают к такому существованию, позиции, как правило, становятся жестче, а не мягче, более того, появляются политические силы, которые питаются от этого конфликта, даже во внутренней политике. Т.е. это становится уже частью рутины, и идти на компромисс очень трудно. Происходит обязательная мифологизация и супергероизация собственных заслуг и военных побед, и разговоры вообще о каком бы то ни было критическом переосмыслении и осознание того, что все совершали преступления, что нет ангелов на войне, – это уже очень трудно сделать. Складывается такая, очень косная система, которую трудно расшатать.
Существует еще один, очень печальный, с моей точки зрения, элемент – это конкуренция и недоверие между посредниками, разными организациями, которые занимаются разрешением конфликта. Всегда было плохо с координацией, но это еще полбеды, но, когда ты понимаешь, сколько усилий дублируется, сколько усилий подрывают друг друга и т.д., становится, конечно, не очень весело. Так что трудно работать, но мы имеем ситуации, когда нет ни внутренних особенных предпосылок внутри сторон, ни внешних посредников, которые могли бы быть свободнее и смелее в своих действиях.
Катерина Прокофьева: На Южном Кавказе маленькие государства, но они окружены тремя большими. Как вы охарактеризуете роль Турции, Ирана и России в этих конфликтах?
Наталья Мириманова: Во-первых, я бы сказала, что у них нет постоянной роли, и в этом, наверное, тоже большая проблема. Если мы возьмем, например, Европейский союз как внешнюю силу по отношению ко многим конфликтам, то у Европейского союза есть принципиальная структура, у них есть набор базовых принципов, какая-то понятная общая политика, первичность прав человека, европейские гуманистические ценности. Это понятный актор. Даже Соединенные Штаты в этом смысле довольно понятны.
Россия, Турция и Иран – непредсказуемые третьи стороны, которые основывают свое вмешательство не на принципах и ценностях – например, на правах человека или на правах коллективов или праве вообще, а на стремлении поддержания политического долголетия режима. Есть очень высокая степень конъюнктурности, поскольку все три страны являются авторитарными, отличается только степень, не демократичны, поэтому смена политчиеских элит не естественна - то говорить о какой-то их органической заинтересованности в мире, как мы его понимаем – мир, который основан на справедливости, правах человека, свободах и т.д., –просто не приходится. Это не их стиль, это не то, что они умеют делать. Россия, в частности, очень любит термин «принуждение к миру», – это, может быть, максимум из того, что такого рода государство может сделать, чтобы не дать военным действиям сторон друг против друга распространиться на большую террторию. Это, конечно, грустно.
Турция демонатрирует тоже невеселую траекторию. К сожалению, потерян потенциал, как многие говорят, становления звездой. Турция сделала колоссальный прорыв в отношениях с курдами, с внутренней демократией, было какое-то движение в отношениях с Арменией, и вдруг это все пропало, и сейчас мы видим колоссальный откат в сторону репрессивного и агрессивного государства. Так что я даже вам не могу сказать, чего можно ждать от Турции сейчас как от игрока, от третьей стороны.
Иран – это вообще абсолютно закрытый новый актор. Он всегда существовал как контрбаланс Турции, в частности, в карабахском конфликте Иран традиционно на стороне Армении, и, собственно, граница с Ираном является для Армении чрезвычайно важной на фоне двух закрытых границ. Но сейчас, с изменением самой ситуации в Иране, с открытием этой страны и с тем, что Иран сам пытается найти свою позицию в геополитическом поле, довольно трудно предсказать, как он будет себя вести, например, в случае эскалации карабахского конфликта по типу «апрель помноженное на два». Так что эта непредсказуемость и внутренняя авторитарность, т.е. отсутствие принципиальной позиции и гуманистического вектора или вектора, основанного на правах человека, делает эти три внешние стороны очень проблемными.
«Эхо Кавказа»