«Мы – русские, какой восторг!»

Такой эйфории российское общество не переживало уже давно. Крым, как предпочитают формулировать в Москве, "воссоединился с Россией". На Украине говорят об аннексии или оккупации. Благодаря вызванному Крымом патриотическому подъему рейтинг Владимира Путина вновь заметно пошел вверх. Крымский премьер Сергей Аксенов даже заявил, что этот подъем "объединил нас всех, должен сохраниться и распространиться на Юго-Восток Украины". Что стоит за нынешней волной патриотических настроений и к чему она приведет?

Крым для России – это, собственно, не столько черноморский полуостров, сколько историко-культурный миф. Миф – не как "ложь" или "сказка", а как явление более тонкое: особый тип повествования и восприятия, где правда не отделена от вымысла, а образы важнее фактов. Мифологическое сознание основано на устойчивых мотивах, повторяющихся в разные времена и влияющих на восприятие событий. Крымский конфликт для такого типа сознания – это не просто политическое столкновение с определенными причинами и следствиями, а эпическая битва между добром и злом, своего рода возвращение "украденного" сокровища.
Вот как совершенно мифологическим языком описывает Крым – точнее, его образ в сознании русского патриота – один из идеологов российского неоимперства, писатель Александр Проханов: "Крым… Почему он так дорог сердцу русского человека? Это детские поездки к лазурному морю, ощущение чудесного праздника. Фонтаны, цветы, благоухание роз, загорелые лица среди колонн и аркад. И, конечно, Лев Толстой, его "Севастопольские рассказы", отважный матрос Кошка. "Церковь трех адмиралов", где под плитами покоятся три великих русских воителя, герои севастопольской страды – Нахимов, Корнилов и Истомин. Конечно, Ливадия с ее дворцом, где отдыхали цари. И, конечно, Ялта, где собрались на свою конференцию Сталин, Черчилль и Рузвельт. И генералиссимус палочкой на песке чертил контуры послевоенного мира. И сама война с ее могучим кровавым эпосом. И еще та восхитительная мистическая церковь в Херсонесе, где принял крещение князь Владимир Красное Солнышко. Где Господь коснулся его чела, и свет православия хлынул на все великие русские просторы вплоть до Тихого океана. Крым – священная русская твердь, алтарь священной религии, бастион великой державы, гавань великого флота".

Трудно найти лучшую иллюстрацию современного российского патриотического мифа, в котором есть всё – Нахимов и Сталин, Лев Толстой и пионерлагерь "Артек", дворцы и войны, и даже православие, якобы распространившееся еще при Владимире Святом аж до Тихого океана. Как пела в совсем другую эпоху группа "Центр", "навсегда, навсегда, всё наше – навсегда". Пела с иронией, однако настали очень серьезные времена, когда миф-коктейль, в котором перемешаны советское и несоветское, но над всем царит идея Великого Государства, вновь находит живой отклик в умах и душах.

Кому-то советское явно ближе – как, например, журналистке "Комсомольской правды" Ульяне Скойбеде: "Вступать в конфронтацию со всем миром ради отстаивания своей правды и своих интересов – это СССР. И быть готовым жить в бедности (потому что санкции со стороны мирового сообщества означают бедность) – это СССР. Когда весь народ готов ходить в резиновых сапогах, но только спасти Крым, когда не бросить братьев важнее, чем иметь тридцать сортов колбасы в холодильнике, когда этот позор Перестройки наконец изжит и людей не пугает даже железный занавес... И пусть Россию исключили из Большой Восьмерки: грустно, но именно так, в изоляции, всегда и жил СССР. Да, я другой такой страны не знаю. Здравствуй, Родина. Как же скучала-то я по тебе". Возможно, здесь и кроется главная психологическая причина нынешнего патриотического восторга, который по своей интенсивности явно превосходит масштабы случившегося. Что произошло? Весьма небесспорное присоединение к России еще одного региона – стратегически важного, но небольшого, небогатого и довольно проблемного. Мифологическое же сознание раздувает это событие до размеров реставрации Советского Союза, о котором это сознание предпочитает помнить только позитивные вещи.

Есть, конечно, и другие реакции. Патриотический подъем, если смотреть на него с близкого расстояния и без мифологических представлений, выглядит порой тревожно. Вот что пишет в социальных сетях уроженка Крыма, живущая ныне в Москве: "Самое плохое, что у нас семья раскололась на "прозападенскую" и "пропутинскую". До такого уровня конфликта не доходили у нас в семье, начиная с 1917 года. Про друзей и говорить нечего – часть рвется в военный поход на Львов, часть собирается бежать из Крыма в тот же самый Львов.
Мне стоит очень больших усилий не спорить с мамой или с севастопольскими друзьями, которые сейчас находятся в эйфории. Это сейчас бессмысленно. Да и плохо работать Кассандрой.
Очень жалко татар. Я видела, с какими сложностями они сталкивались, когда начался массовый исход обратно в Крым, и как сложно было наладить отношения с русской частью населения. Например, выкупить обратно дома. Сейчас, судя по общей динамике в крымских соцсетях и форумах, начинается песня про "выгнать их снова"".
Ключевые слова – "это сейчас бессмысленно". С людьми, охваченными сильными коллективными эмоциями, действительно сложно разговаривать: рациональные аргументы на них не действуют. Между тем патриотические радости 2014 года – совсем не новое явление в российской истории. Когда, как и почему проявлялась подобная эйфория в прошлом? Какие она имела политические последствия и чем заканчивалась? Об этом мы беседуем с историком, автором ряда работ по истории Российской империи, преподавателем Университета штата Мэриленд Михаилом Долбиловым.

– Каковы были причины массового подъема патриотических настроений в прошлом дореволюционной России – подъема, подобного тому, который мы наблюдаем сегодня в связи с крымскими событиями? И с какого времени тут правильнее вести отсчет? Фраза "Мы – русские, какой восторг!", которую можно считать лаконичным национал-патриотическим лозунгом, принадлежит еще Суворову, это XVIII век…

– С определенного момента традиционный патриотизм начинает сплавляться с национальной идеологией, когда агентом, носителем переживаемых чувств начинает представляться нация, единое сообщество – а не, скажем, имперское дворянство, династия или армия. В этом смысле не только времена Суворова, но, скажем, и война 1812 года с Наполеоном все-таки была лишь прелюдией к эпохе, когда появляется массовое национальное чувство. 1812 год в этом плане – своего рода генеральная репетиция будущих националистических подъемов. Все-таки единого образа нации тогда еще не было, он только складывался. За точку отсчета можно принять, наверное, Крымскую войну 1853-56 годов и ее последствия. Затем нужно отметить восстание 1863-64 годов в западной части империи, на бывших территориях разделенной Речи Посполитой. Цепочку можно продлить балканским кризисом и русско-турецкой войной 1877-78 годов, когда монархия впервые стала объектом давления со стороны панславистски настроенного общественного мнения. Особый эпизод – русско-японская война 1904-05 годов и националистический подъем, испытанный русским обществом тогда, и, конечно, начало Первой мировой войны в 1914 году.
– А было ли во всех этих случаях нечто общее – некие механизмы, схемы, по которым развивался патриотический подъем? И что там было первичным – стихийное движение снизу или целенаправленные усилия властей по культивированию ура-патриотических настроений?

– То, что все эти эмоциональные всплески объединяет, можно назвать тематикой переживания. Я бы здесь выделил три пункта. Первый – это потребность в реванше за некое поражение, за то, что ощущается как историческая несправедливость. Второй пункт – это идея возвращения территорий или вообще чего-то потерянного. Так, после Крымской войны, когда территориальные потери были невелики, чувство возмущения сосредоточилось на демилитаризации Черного моря, навязанной России условиями Парижского мира – ей было запрещено восстанавливать Черноморский флот и укрепления в Севастополе.

В случае с восстанием 1863 года и его подавлением речь шла о "возвращенном русском крае" – эту же терминологию мы слышим и сегодня применительно к Крыму. Области, присоединенные когда-то Екатериной II по итогам разделов Речи Посполитой, воспринимались как "исконно русские", но остающиеся безобразно ополяченными. Православное население, живущее там (которое власти и общественное мнение России считали русским, хотя оно разговаривало на белорусских и украинских диалектах), представлялось угнетенным, стонущим под польским игом. Был дискурс "возвращения в лоно русской семьи", эта риторика звучит и сейчас.

И третий пункт – это защита единоплеменного или единоверного населения каких-то территорий. Это то же самое православное крестьянство западных губерний, или же в случае с русско-турецкой войной – славянские народы Балкан. Что интересно, такие настроения могут воздействовать на сами их объекты. Так, во время июльского кризиса 1914 года Сербия почувствовала себя в силах отвергнуть ультиматум Австро-Венгрии после первых сведений о русских мобилизационных мероприятиях. Это придало сербам невиданный кураж…

– …И подтолкнуло к войне. Массовый патриотизм всегда способствует радикальным решениям?

– Сами по себе патриотические настроения – совсем не безусловный, тотальный яд. Можно даже сказать, что человек, который ни разу в жизни не испытывал пощипывания наворачивающихся на глаза слез гордости в связи с какими-то действиями своей страны, – это человек с неполным эмоциональным опытом. Но в сильном патриотизме всегда есть элемент ксенофобии, потому что к этому чувству начинает примешиваться националистический элемент. Тогда перестает работать известное противопоставление: мол, патриотизм – это любовь к своим, а национализм – это неприязнь к чужим. Всегда важно, к чему приводят патриотические эмоции, не переходят ли они какой-то этический порог.
– А наблюдается ли в таких ситуациях что-то вроде "инфекционного" эффекта? Например, могут ли общественные настроения подтолкнуть политика, принимающего решения и попавшего под влияние национал-патриотической эйфории, к тем или иным действиям? Вот, допустим, Александру II, как известно, нелегко давалось решение о вступлении в войну с Османской империей – но общество настаивало…

– Александр II был, несмотря на свой облик то ли щеголеватого гвардейского офицера-германофила, то ли сдержанного викторианского джентльмена, человеком, способным испытывать горячие патриотические и националистические эмоции. Большую роль здесь сыграла как раз проигранная Крымская война, которую начал его отец, а бесславно заканчивать пришлось уже ему. Эти эмоции видны, в частности, в переписке царя с его возлюбленной, а впоследствии – морганатической женой, княжной Екатериной Долгоруковой. Переписка велась по-французски, но император вставлял в нее разные хлесткие слова и фразы на русском, в основном касавшиеся политики, – "какие скоты англичане", "экие подлецы" и т.д.

Репутация убежденного националиста закрепилась за Александром III, но из писем видно, что отец в этом плане не уступал сыну. Он очень переживал из-за утраты флота на Черном море. Но к началу балканского кризиса 1870-х годов статус России как морской черноморской державы был уже восстановлен. И тем не менее потребность реванша за былое поражение в обществе оставалась. Ее ощущал и царь. Да, он колебался, но в основном из-за финансовых тягот, которые сулила война. Панславистский подъем помог Александру преодолеть возражения советников, но эмоционально он с самого начала был на стороне таких людей, как Иван Аксаков или Владимир Черкасский, славянских комитетов, которые призывали идти освобождать Балканы. Да, это тот случай, когда общественное мнение лидирует в механике патриотического подъема. Но вообще-то в таких случаях общество и политики – сообщающиеся сосуды. Тут в общем-то даже неважно, "кто начал". Эмоциональный консенсус играет огромную роль.

– Патриотический подъем как политический инструмент, по вашему мнению, удобен или опасен для власти? Могут ли такие настроения выйти из-под контроля? И другой момент: а если те плоды и приобретения, по поводу которых возникает эйфория (в нашем случае – Крым), в скором времени окажутся не столь сладкими, не возникнет ли в обществе что-то вроде похмельного синдрома, острое разочарование, идущее на смену подъему?

– После эйфории всегда приходит разочарование, это эмоциональный закон. Одна из опасностей, которую несет патриотическая эйфория, – это ущерб, который она причиняет интеллектуальным способностям элиты. Вот пример периода того же балканского кризиса и русско-турецкой войны: посвященные этим событиям записи из "Дневника писателя" Достоевского, я их недавно перечитывал. Как аналитический текст – это ахинея. Нечто необыкновенно взвинченное, эмоциональное, исполненное патриотических чувств, но по части аналитического видения и размышлений – это горячечные фантазии. Он, к примеру, видит за всем происходящим грандиозный католический заговор. Читать это невозможно без сострадания к гению. Здесь можно упомянуть и другой известный факт: полемику Достоевского с Толстым по поводу эпилога "Анны Карениной". Толстой был тогда одним из немногих, кто остался холоден к панславистскому подъему, и это была одна из причин, по которой эпилог "Анны Карениной" не был опубликован в "Русском вестнике" Михаила Каткова.

В целом мне кажется, что патриотический подъем может быть использован продуктивно скорее не тогда, когда он вызван ликованием по поводу сомнительного приобретения, а тогда, когда он связан со стоически переживаемым чувством утраты. В этом отношении последствия Крымской войны дают интересный пример. Тогда общество, сильно травмированное поражением, в лице целого ряда деятелей, включая самого Александра II, смогло начать Великие реформы. Хотя эти реформы модернизировали Россию, они вовсе не были прозападным предприятием. Наоборот, там было такое послание: сейчас мы покажем Европе! Они так не умеют, так можем только мы, русские! Очень горячая патриотическая эмоция была переплавлена в реформистский импульс. А вот когда патриотизм смыкался с восторгом от ожидавшегося или состоявшегося приобретения, дела шли хуже. И то "похмелье", о котором вы сказали, бывало тяжелым и порождало новый кризис.

Радио Свобода