В Вашингтоне открылась выставка "Небо и Земля: Искусство Византии”. В Национальную галерею привезли (в основном, из Греции) 170 экспонатов. Это – иконы, мозаики, фрески, расшитые одеяния, рукописные книги и ювелирные украшения. В совокупности эти сокровища позволяют проследить за развитием византийского искусства от его греко-римского начала до XV и последнего века в жизни этой империи. За последние годы это уже третья выставка, знакомящая американцев с другим христианством.
Византия никогда не была молодой. Примерно так первые фантасты представляли себе марсиан: одряхлевшая, вымирающая раса. Даже тогда, когда византийская столица только строилась, империю обременяла тысячелетняя римская история, длить которую ей предстояло еще столько же.
Дети скоропалительной цивилизации, которую уже через сто лет обещает завершить экологический кризис, мы теряемся перед державным долголетием, выходящим за рамки нашего восприятия истории.
Глядя на вещи с геологической точки зрения, можно сказать, что империя разливалась, как магма: все, что с ней соприкасалось, становилось ею. Византия – созерцательная фаза римской истории. Был меч, стал щит, но метаболизм – тот же. Империя могла выжить, лишь переваривая варваров, в том числе – наших.
Для нее они, впрочем, все были на одно лицо, которое ей было лень разглядывать. Даже тогда, когда византийцы встречались с русскими в бою и в постели, они звали их, как Геродот, – тавроскифами. Считалось, что в их земле не светит Солнце и живут сказочные звери: зубры, моржи и белые, что особенно поражало не знавших настоящей зимы южан, зайцы. Еще империю интересовала икра и, как всегда, солдаты. Пацифизм – доступная роскошь только мировой цивилизации. Любая другая, живя на границе с варварами, не может себе такого позволить.
Но война бывает и формой осеменения. Разрушив Храм иудеев, римляне разнесли губительную для язычества ересь монотеизма. Китайцы, выгнав лам из Тибета, сделали его религию всемирно известной и опасно притягательной. Разграбив Константинополь, крестоносцы украсили Европу, начав с ее лучшего города. Когда послы уже совсем умирающей империи отправились на Запад, чтобы умолять о спасении, они проезжали сквозь Венецию зажмурившись, не желая оплакивать родные колонны и статуи.
От всей этой роскоши до американцев добрались лишь немногие образцы, но и их довольно, чтобы заманить туристов, на что горячо надеются греки, в их страну, столь остро нуждающуюся сейчас в притоке доходов. Помогая этому замыслу, первый и лучший музей столицы погружает зрителей Нового Света в совершенно другой, непривычный им мир.
Церковное искусство больше любого другого проигрывает от чуждого ему музейного контекста. Икона – объект для медитации, который требует если не одиночества, то сосредоточенности и отрешенности. Понимая это, кураторы окружили толпу антуражем, который погружает зрителя в столь плотную духовную атмосферу, что она невольно заставляет приглушить голос, замедлить шаг и вслушаться в древний лад византийских гимнов, звучащих на выставке. Это – имитация неземного, магического пространства, внутри которого царил тот нетленный и вечный порядок, что ищут в церкви и находят в иконе.
Когда китайцам, впервые увидавшим европейские музеи, указали на Джотто как на родоначальника западного искусства, они сказали, что на его полотнах живопись не началась, а кончилась. Зато в византийской иконе они сразу признали тот бездонный колодец духа, изобразить который всегда пытались и великие китайские мастера кисти.
"Читать", понимать икону – особая духовная практика, отдельное искусство, но выставка в Вашингтоне не для тех, кто им владеет. Она – для зрителей, привыкших искать "иконку" на экране компьютера. Именно поэтому для западного любителя искусства, лишенного опыта православной церкви, византийская эстетика – настоящее открытие. Она заполняет многовековой пробел между античностью и Ренессансом.
Взяв у эллинов скульптуру, византийцы отдали итальянцам картину. Святые византийских икон напоминают о греческой статуе своим телом. Оно, тело, у них еще есть, что выдают виртуозно проработанные складки одеяний или рельефная мускулатура на иконах Страждущего Христа. Эта – последняя – дань плотскому реализму язычества исчезает на русских иконах. Их письмо, заменяя видимый рельеф невидимой глубиной, создает живопись плоскую, как у Матисса. Насколько решителен был этот шаг от реализма к символизму, показывают трактовка ветхозаветной Троицы. Ее греческая версия еще повествовательна, нарративна, как античный барельеф или ваза. Она рассказывает историю встречи Авраама с ангелами, не пренебрегая деталями застолья, сервировки, всеми мелочами хозяйственной жизни. Русская "Троица" отбрасывает земные подробности, оставляя нас наедине с ангелами. Посредники между небом и землей, они невесомы и вездесущи – образ, освобожденный от телесной тяжести жизни. В них можно увидеть новый – неантичный – идеал красоты. Мерой ей служит человек, все черты которого преобразила близость к Богу.
В сущности, это – византийская утопия, призывающая заменить платоновский проект социальной гармонии платоновской же идеей совершенного в своей нетленности существа. Христианство, напоминает нам византийское искусство, стремится переделать не мир, а человека, и ангел – чертеж перестройки, указующий на ее конечную цель.
Радио Свобода
Византия никогда не была молодой. Примерно так первые фантасты представляли себе марсиан: одряхлевшая, вымирающая раса. Даже тогда, когда византийская столица только строилась, империю обременяла тысячелетняя римская история, длить которую ей предстояло еще столько же.
Дети скоропалительной цивилизации, которую уже через сто лет обещает завершить экологический кризис, мы теряемся перед державным долголетием, выходящим за рамки нашего восприятия истории.
Глядя на вещи с геологической точки зрения, можно сказать, что империя разливалась, как магма: все, что с ней соприкасалось, становилось ею. Византия – созерцательная фаза римской истории. Был меч, стал щит, но метаболизм – тот же. Империя могла выжить, лишь переваривая варваров, в том числе – наших.
Для нее они, впрочем, все были на одно лицо, которое ей было лень разглядывать. Даже тогда, когда византийцы встречались с русскими в бою и в постели, они звали их, как Геродот, – тавроскифами. Считалось, что в их земле не светит Солнце и живут сказочные звери: зубры, моржи и белые, что особенно поражало не знавших настоящей зимы южан, зайцы. Еще империю интересовала икра и, как всегда, солдаты. Пацифизм – доступная роскошь только мировой цивилизации. Любая другая, живя на границе с варварами, не может себе такого позволить.
Но война бывает и формой осеменения. Разрушив Храм иудеев, римляне разнесли губительную для язычества ересь монотеизма. Китайцы, выгнав лам из Тибета, сделали его религию всемирно известной и опасно притягательной. Разграбив Константинополь, крестоносцы украсили Европу, начав с ее лучшего города. Когда послы уже совсем умирающей империи отправились на Запад, чтобы умолять о спасении, они проезжали сквозь Венецию зажмурившись, не желая оплакивать родные колонны и статуи.
От всей этой роскоши до американцев добрались лишь немногие образцы, но и их довольно, чтобы заманить туристов, на что горячо надеются греки, в их страну, столь остро нуждающуюся сейчас в притоке доходов. Помогая этому замыслу, первый и лучший музей столицы погружает зрителей Нового Света в совершенно другой, непривычный им мир.
Церковное искусство больше любого другого проигрывает от чуждого ему музейного контекста. Икона – объект для медитации, который требует если не одиночества, то сосредоточенности и отрешенности. Понимая это, кураторы окружили толпу антуражем, который погружает зрителя в столь плотную духовную атмосферу, что она невольно заставляет приглушить голос, замедлить шаг и вслушаться в древний лад византийских гимнов, звучащих на выставке. Это – имитация неземного, магического пространства, внутри которого царил тот нетленный и вечный порядок, что ищут в церкви и находят в иконе.
Когда китайцам, впервые увидавшим европейские музеи, указали на Джотто как на родоначальника западного искусства, они сказали, что на его полотнах живопись не началась, а кончилась. Зато в византийской иконе они сразу признали тот бездонный колодец духа, изобразить который всегда пытались и великие китайские мастера кисти.
"Читать", понимать икону – особая духовная практика, отдельное искусство, но выставка в Вашингтоне не для тех, кто им владеет. Она – для зрителей, привыкших искать "иконку" на экране компьютера. Именно поэтому для западного любителя искусства, лишенного опыта православной церкви, византийская эстетика – настоящее открытие. Она заполняет многовековой пробел между античностью и Ренессансом.
Взяв у эллинов скульптуру, византийцы отдали итальянцам картину. Святые византийских икон напоминают о греческой статуе своим телом. Оно, тело, у них еще есть, что выдают виртуозно проработанные складки одеяний или рельефная мускулатура на иконах Страждущего Христа. Эта – последняя – дань плотскому реализму язычества исчезает на русских иконах. Их письмо, заменяя видимый рельеф невидимой глубиной, создает живопись плоскую, как у Матисса. Насколько решителен был этот шаг от реализма к символизму, показывают трактовка ветхозаветной Троицы. Ее греческая версия еще повествовательна, нарративна, как античный барельеф или ваза. Она рассказывает историю встречи Авраама с ангелами, не пренебрегая деталями застолья, сервировки, всеми мелочами хозяйственной жизни. Русская "Троица" отбрасывает земные подробности, оставляя нас наедине с ангелами. Посредники между небом и землей, они невесомы и вездесущи – образ, освобожденный от телесной тяжести жизни. В них можно увидеть новый – неантичный – идеал красоты. Мерой ей служит человек, все черты которого преобразила близость к Богу.
В сущности, это – византийская утопия, призывающая заменить платоновский проект социальной гармонии платоновской же идеей совершенного в своей нетленности существа. Христианство, напоминает нам византийское искусство, стремится переделать не мир, а человека, и ангел – чертеж перестройки, указующий на ее конечную цель.
Радио Свобода