Берген-Бельзен и Перл-Харбор, гений Джозефины Декер, новый Ален Рене, неизвестный Джек Смит и позабытая Россия – дневник 64-го Берлинского кинофестиваля
9 февраля
Берлинале начинается на главном вокзале: из окна вагона вижу (почти как миссис Макгилликадди в романе в «В 4.50 из Паддингтона»), как пятеро полицейских опасливо приближаются к оставленной посреди платформы водевильной бесхозной сумке в леопардовых пятнах. Почти такие же торбы (только с другим тотемным зверем – медведем) выпустил фестиваль. Пришлось просыпаться на заре, чтобы поспеть к полуденной премьере: отреставрированному «Кабинету доктора Калигари».
В 1920 году «Калигари» смотрели в маленьких прокуренных кинотеатрах, зрители свистели и топали, когда пленка рвалась. Восстановленную версию показывают в огромном зале Берлинской филармонии, а в списке участников реставрации указаны все киноинституты вселенной. Перед сеансом произносят напыщенные речи, как на съезде ХДС: «Высокочтимый господин министр, уважаемый господин директор Косслик, дамы и господа», что совсем не вяжется с хулиганско-милитаристскими штанами композитора Джона Зорна. Саундтрек, извлеченный им из сурового органа фильмы Карла Шуке, сначала расходится с лентой, но вдруг совпадает в том месте, где на вопрос Алана «Сколько мне осталось жить?», страшноглазый сомнамбулист Чезаре отвечает: «До рассвета!». (Вспомнил, как Петра Вайля раздражала русская манера в имени Чезаре ставить ударение на А). "Калигари" вобрал в себя вихрь смыслов из будущего, и кажется, что в нем предсказано немецкое сумасшествие 30-х годов.
Как и «Метрополис», «Калигари» восстанавливали по копиям, найденным в южноамериканских архивах, а незавершенный фильм «Немецкие концлагеря» с 1952 года хранился в Лондоне, в Имперском военном музее. Съемки американских, британских и советских кинооператоров, работавших в только что освобожденных концлагерях, монтировали для денацифицируемых немцев, но уже осенью 1945 года решили положить фильм на полку: политическая конъюнктура менялась. Потребовалось почти 70 лет, чтобы завершить его, полностью поменять звук и добавить заключительную часть: на обочине лежат трупы, а бюргеры, не замечавшие концлагерей, проходят мимо под надзором победителей и смотрят или отворачиваются.
В производстве фильма участвовал Хичкок, но единственный внятный след его трудов – огромная точка, обозначающая Берген-Бельзен, она быстро уменьшается и исчезает на карте Германии, испещренной оспой концлагерей. Эсесовцы-военнопленные из бывшей охраны Бельзена собирают трупы и забрасывают в грузовики, а потом сваливают в братские могилы (страшнее трупов – груда принадлежавших убитым чемоданов с наклейками курортных отелей; такие украшают лестницу в моей берлинской гостинице). Сидевшая рядом со мной девушка после каждого страшного кадра театрально повторяла "Oh my God!”
Фильм за пределами фестиваля, за пределами кино, но и за пределами постижения: загорается красная лампа тревоги, опускаются стальные шторы. Трагедия, в которую человек, сидящий в плюшевом кресле со своим смартфоном и билетами на другие сеансы, не может вступить. Хотя каждый, наверное, представляет себя в концлагере – я бы точно превратился в доходягу за три дня. И еще думаешь о том, что и без всякого фашизма мой труп будет куда-то везти, тормошить и перекидывать некий уже живущий на свете, а, может быть, еще не родившийся человек.
Директор Имперского военного музея объясняет, что в фильме есть одно намеренное искажение. Снимался он для немцев, англичане считали их безнадежными антисемитами, так что решено было отвлечь внимание зрителей от гибели евреев: они перечислялись как бы невзначай, в скороговорке: все пострадали от Гитлера, и те, и эти, вот и евреи тоже.
Вечером возвращение Джона Зорна: в театре HAU1 показывают неизвестные фильмы Джека Смита, и снова диджеит Зорн, который с ним дружил и сказал, что «Смит был настоящим Уорхолом». Зорн все в тех же милитаристских штанах и брутальных ботинках, противоречащих прекрасной пустоголовости Смита: фальшивые жемчуга, серебристый хвост наяды, сиреневый и розовый ликер. Кадры ошеломительной красоты: погоня за нимфой среди лилий, купание трансвестита в молоке. Старые друзья Смита (Кен Джейкобс и его хрупкая жена) вспоминают его причуды: как он неистово собирал брикабрак и устраивал перформансы по шесть часов, даже если в зале не было ни одного зрителя.
Смит был не столько настоящим Уорхолом, сколько американским Параджановым, и умерли они почти одновременно. Марио Монтес, муза Смита, украденная у него Уорхолом («Марио ест банан»), умер три месяца назад, и вечер посвящен его памяти.
Марио Монтес в незавершенном фильме Джека Смита. Courtesy Clemens von Wedemeyer, Galerie Jocelyn Wolff, Paris/ KOW Berlin
10 февраля
Два года назад Дени Коте снял «Бестиарий» в зверинце, и он всем понравился. Теперь Коте сделал тот же самый фильм, только заменил зверей унылыми, уродливыми, старомодными механизмами, и фильм не нравится никому, кроме меня. Съемки на унылых предприятиях в Монреале, где трудятся марокканцы, индусы и филиппинцы (последних пришлось убрать: струсили). Тайная музыка стучащих и лязгающих машин. В конце – скрипичный концерт. Если сохранять в переводе названия строку из 147 кантаты Баха «С великой радостью взываем», получается красиво, но не очень точно. Не знаю, как выкрутятся русские прокатчики, да и вряд ли они появятся.
Тайное сладострастие механизмов. «Вы ведь заметили гомоэротизм в этой сцене, когда один человек в защитном костюме сдувает с другого пылесосом металлическую пыль?», – спрашивает режиссер. «Я уловил нечто сексуальное, когда рабочий упаковывал какую-то бандуру, а потом похлопал ее по боку», – откликается зритель. Внедренный на производство актер разводит бедного труженика-араба, убеждая его, что король Марокко Хасан IV (несуществующий) – любовник принца Чарльза. «Я снимал кино о работе, которую никогда делать не буду, и вы тоже никогда не будете. Но я не хотел делать левый фильм об ужасах труда. Никого не эксплуатируют, все довольны», – говорит Коте зрителям. У него много серебряных перстней, но, кажется, меньше, чем на прошлом Берлинале.
Первый фильм Ален Рене снял в 1936 году. В 1980 я сбежал с урока математики, чтобы посмотреть «Мой американский дядюшка» с молодым прекрасным Депардье. В спаленной Ельциным и Хасбулатовым Москве мы с Таней Щербиной смотрели «Курить/Не курить» (1993), и вот прошла вечность, и посередине нового фильма Рене из земли вылезает веселый крот и объявляет, что смерти нет. Пьеса Алана Эйкбурна называется «Жизнь Райли», 92-летний Рене не сократил ни единой реплики, только поменял название. Первый вариант – «Жажда жизни», окончательный – «Любить, пить и петь», это алфавит, ABC: Aimer, boire et chanter. И есть еще D: danser, танцевать. Никто, правда, не поет, кроме главного героя, который на сцене не появляется ни разу (разве что в гробу), но всех соблазняет, как в "Теореме". В Берлине фильм в конкурсе, и я бы, не задумываясь, отдал Рене и его актерам (Сабине Азема и Андре Дюссолье уж точно) все награды.
Вечером в отреставрированном вслед за "Калигари" старом фестивальном дворце "Цоо-палас" смотрю нонсенс-кино "Полночь после" Фрута Чана, создателя великих "Пельменей". Распад тинейджерских жанров, куски всех хорроров и комедий на шомполе из песни Дэвида Боуи "Major Tom", с гонконгскими шутками, смысл которых субтитры не способны передать, хотя ими занимался маститый Тони Райнс. Очень весело.
Сфотографировал Фрута Чана (он слева с желтым шарфом) и его актеров после премьеры "Полночи" в "Цоо-паласе"
11 февраля
Где-то по Берлину бродят Надежда Толоконникова и Мария Алехина: вчера они давали пресс-конференцию и показывали фильм про Pussy Riot. На Потсдамер-плац стоит киоск с радужным олимпийским факелом в знак протеста против преследования геев при Путине. Больше никаких следов России нет, только мультфильм про лося и снятый здесь же, в Берлине, фильм Тамары Трампе «Моя мама, война и я».
Тамара Трампе живет в Германии с 1949 года, ее отчим был немецким коммунистом, эмигрировал в СССР, воевал в Испании, снова приехал в Москву, работал пропагандистом в Красной армии, после войны решил вернуться в Берлин. А родной отец был комиссаром, женатым, с пятью детьми. Мать Тамары, санитарка, познакомилась с ним на фронте. О его судьбе дочь ничего не знает. Правда о войне улетучивается: свидетели всё позабыли, а молодым достался советский миф. Тамара Трампе снимала в украинских селах, собирала воспоминания ветеранов, воевавших вместе с ее матерью, и почти ничего не нашла. Все перепуталось и в большой истории, и в домашней. «Я чувствую себя немкой, – говорит мне дочь русской санитарки и русского комиссара, – и когда встречаю еврея, мне кажется, что я виновата перед ним».
Книги великого румынского писателя Нормана Манеа в России не переводили. Le beau danger – еще один фильм о Катастрофе: Манеа было 5 лет, когда он оказался в нацистском концлагере. Рене Фрёльке сделал кино из мусора: писательской поездки на книжную ярмарку в Турин, на вручение премии, беседы со студентами. Камера вдруг куда-то падает, пленка обрывается, исчезают звук и цвет, и появляется заброшенное еврейское кладбище в Могилеве-Подольском, на всех камнях одинаковая дата смерти – 1942. А в финале беспечно танцуют две улитки. Danser – четвертый глагол из алфавита жизни.
12 февраля
«Этой ночи жена» (1930) Ясудзиро Одзу, низкопоклонство перед Америкой, и снятый через 12 лет министерством информации фильм о победах японских ВМС. «Я на третий год учебы понял, что меня больше не существует, а есть лишь нечто, полностью подчиненное императору», – говорит образцовый курсант. 10 минут эротического вовлечения в морское братство (понятно, откуда взялось вдохновение Мисимы и его «Патриотизм»), потом только кители, меховые воротники летчиков, досадная муштра и затылок в пятнах от лишая. Как хорошо, что наш милый расхристанный постмодерн дал пинка всей этой беспрекословности и самоотверженности. Перед нападением на Пёрл-Харбор японские офицеры слушают гавайскую военную радиостанцию и смеются: американцы передают репортаж из кабаре, где танцуют матросы, не подозревая, что скоро весь флот пойдет ко дну. До Хиросимы 4 года.
В прошлом году Берлин принес нам через Атлантику замечательную "Примесь" Шейна Каррута, теперь открыт новый заокеанский талант. Джозефина Декер сняла сразу два дебютных фильма (так что получилась шутка double-Decker), оба о похоти, подлинных и вымышленных преступлениях на почве непомерной страсти. Снято грандиозно – оператор Эшли Коннор вдохновлялась работой Аньес Годар, но превзошла наставницу. Терренс Малик работает так за миллионы, фильм Декер «стоил как машина: не роскошная, но и не сама дешевая». Если бы Синди Шерман экранизировала рассказ Фланнери О’Коннор, получилось бы нечто подобное. Все в расфокусе, отовсюду ползет хтоническая жуть и поют болгарские боги (фильм Butter on the Latch снимался в Калифорнии в лесном лагере по изучению балканской музыки). Крестьянская девушка откусывает голову лягушке, и только тогда возлюбленный впервые ее целует. Если Джозефина Декер не попадется в колючий невод Голливуда, ее ждет великое будущее. Публика в восторге, и я так увлекся ее фильмами, что даже пропустил «Лунного Пьеро» Брюса ля Брюса, но надеюсь наверстать.
