Семь лет назад убили Анну Политковскую. Она была совершенно неправильным журналистом. Но без нее российская журналистика стала хуже. Я вообще считаю, что историю делают «неправильные».
Сахаров был совершенно неправильным политиком, потому что правильный политик не должен бы с высокой трибуны говорить: «Мне ночью позвонила девочка...» и дальше подробно рассказывать, что ему сказала девочка и что, исходя из этого ночного разговора, следует делать государству. Были решения, которые при живом Сахарове «правильным политикам» было принимать сложнее, потому что он выходил на трибуну, нескладный, и тихим голосом говорил человеческие слова. Потом его не стало, и некому было сказать эти слова. Функция таких «неправильных» героев нашего времени состоит в том, чтобы говорить невпопад, чтобы думать иначе и заставлять общество думать, то есть делать его свободным. Собственно, люди, сделавшие Apple, не случайно выбрали именно такой слоган: «Думай иначе». Это было про свободу. Но в Америке в этом, как правило, залог успеха. В России – гарантия в лучшем случае осмеяния. Обществу легче жить без таких «юродивых», проще, кто же спорит.
Они все время выбиваются из потока. А это смертельно опасно.
Аня была поперек любой теории и практики ремесла, если принять, что есть некий канон в нашем ремесле. Она не могла пройти мимо чужой боли, не пропустив ее через себя, от чего в нашей профессии стоит защищаться. Она всегда выбирала сторону слабого. Она писала порой огромные тексты об этой боли, возвращаясь к одной и той же теме или герою снова и снова. Она становилась защитницей, продолжая писать заметки. Она становилась заложницей собственной незащищенности перед бесконечной чередой человеческих трагедий и, уверена, страдала от этого.
Аня не смогла бы работать ни в «Коммерсанте», ни в «Ведомостях». Она была прежде всего про людей и отчаянно субъективна, при этом вполне умела собирать фактуру. Она работала именно в той газете, которая и сама-то поперек канона. И именно с тем сумасшедшим главным редактором, который способен ценить человеческое превыше всего.
Но странным образом то, чем занималась Аня, вполне подходит под вычитанное мною у Леонида Бершидского определение роли прессы, которое дал судья Верховного суда США Хьюго Блэк в 1971 году в своем мнении по делу "The New York Times против США": «В Первой поправке отцы основатели предоставили свободной прессе защиту, которая нужна ей для выполнения ее важнейшей роли в нашей демократии. Пресса должна была служить управляемым, а не управляющим. Право власти цензурировать прессу было упразднено, чтобы пресса всегда могла свободно осуждать власть. Прессу защитили, чтобы она могла обнажать секреты власти и информировать народ. Только без ограничений свободная пресса может эффективно разоблачать обман со стороны власти».
Это ложное ощущение, что после ее гибели российская пресса (в широком смысле, СМИ) не стала ни хуже, ни лучше. Часть этой прессы сегодня окончательно перестала быть медиа и функционирует исключительно по законам пропаганды. Другая бесконечно балансирует между «вашим» и «нашим» во имя самосохранения. Те немногие, кто хотят оставаться независимыми, все труднее сводят концы с концами. Про Чечню, о которой столько писала Аня, теперь или хорошо или ничего, чаще ничего. В этом разрозненном хоре исчез очень чистый голос, способный вытягивать высокие, невозможные ноты. И ее нравственный дар востребован, его не хватает. Это вообще редчайший дар в циничном мире и в нашей циничной профессии. Ее голоса не хватает, хотя бы чтобы ответить коллеге по газете, что нельзя защищать власть против сидящих за экологическую активность в тюрьме людей. Не штатному пропагандисту госканала, а коллеге в ее же газете, что куда симптоматичнее.
Аня, возможно, не вписывалась в каноны ремесла, она раздражала, многие считали ее странноватой, и мы как-то не очень осознавали, что она держала моральную планку в профессии. Не навязывая ничего другим. Но планка-то все равно была. Это как в притче про сельского учителя, который объяснял людям, что по утрам надо бриться и в халате на улицу лучше не выходить. И людям неловко было перед ним – они брились, мылись и одевались и вообще старались вести себя прилично. А потом старый учитель умер. И через какое-то время мужики перестали бриться, а бабы одеваться. Не было больше того, перед кем стыдно.
Фотография Политковской навсегда в мемориальном зале погибших журналистов в Newseum в Вашингтоне, в лучшем, на мой взгляд, музее журналистики в мире. Этот музей про профессию и ее значение. Про ежедневие, исторические повороты, про профессию репортера, про поступки. И их цену. Ане там место. И не только потому, что наемный убийца выстрелил в нее в лифте.
Наталья Геворкян – литератор и журналист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции РС.
Радио Свобода
Сахаров был совершенно неправильным политиком, потому что правильный политик не должен бы с высокой трибуны говорить: «Мне ночью позвонила девочка...» и дальше подробно рассказывать, что ему сказала девочка и что, исходя из этого ночного разговора, следует делать государству. Были решения, которые при живом Сахарове «правильным политикам» было принимать сложнее, потому что он выходил на трибуну, нескладный, и тихим голосом говорил человеческие слова. Потом его не стало, и некому было сказать эти слова. Функция таких «неправильных» героев нашего времени состоит в том, чтобы говорить невпопад, чтобы думать иначе и заставлять общество думать, то есть делать его свободным. Собственно, люди, сделавшие Apple, не случайно выбрали именно такой слоган: «Думай иначе». Это было про свободу. Но в Америке в этом, как правило, залог успеха. В России – гарантия в лучшем случае осмеяния. Обществу легче жить без таких «юродивых», проще, кто же спорит.
Они все время выбиваются из потока. А это смертельно опасно.
Аня была поперек любой теории и практики ремесла, если принять, что есть некий канон в нашем ремесле. Она не могла пройти мимо чужой боли, не пропустив ее через себя, от чего в нашей профессии стоит защищаться. Она всегда выбирала сторону слабого. Она писала порой огромные тексты об этой боли, возвращаясь к одной и той же теме или герою снова и снова. Она становилась защитницей, продолжая писать заметки. Она становилась заложницей собственной незащищенности перед бесконечной чередой человеческих трагедий и, уверена, страдала от этого.
Аня не смогла бы работать ни в «Коммерсанте», ни в «Ведомостях». Она была прежде всего про людей и отчаянно субъективна, при этом вполне умела собирать фактуру. Она работала именно в той газете, которая и сама-то поперек канона. И именно с тем сумасшедшим главным редактором, который способен ценить человеческое превыше всего.
Но странным образом то, чем занималась Аня, вполне подходит под вычитанное мною у Леонида Бершидского определение роли прессы, которое дал судья Верховного суда США Хьюго Блэк в 1971 году в своем мнении по делу "The New York Times против США": «В Первой поправке отцы основатели предоставили свободной прессе защиту, которая нужна ей для выполнения ее важнейшей роли в нашей демократии. Пресса должна была служить управляемым, а не управляющим. Право власти цензурировать прессу было упразднено, чтобы пресса всегда могла свободно осуждать власть. Прессу защитили, чтобы она могла обнажать секреты власти и информировать народ. Только без ограничений свободная пресса может эффективно разоблачать обман со стороны власти».
Это ложное ощущение, что после ее гибели российская пресса (в широком смысле, СМИ) не стала ни хуже, ни лучше. Часть этой прессы сегодня окончательно перестала быть медиа и функционирует исключительно по законам пропаганды. Другая бесконечно балансирует между «вашим» и «нашим» во имя самосохранения. Те немногие, кто хотят оставаться независимыми, все труднее сводят концы с концами. Про Чечню, о которой столько писала Аня, теперь или хорошо или ничего, чаще ничего. В этом разрозненном хоре исчез очень чистый голос, способный вытягивать высокие, невозможные ноты. И ее нравственный дар востребован, его не хватает. Это вообще редчайший дар в циничном мире и в нашей циничной профессии. Ее голоса не хватает, хотя бы чтобы ответить коллеге по газете, что нельзя защищать власть против сидящих за экологическую активность в тюрьме людей. Не штатному пропагандисту госканала, а коллеге в ее же газете, что куда симптоматичнее.
Аня, возможно, не вписывалась в каноны ремесла, она раздражала, многие считали ее странноватой, и мы как-то не очень осознавали, что она держала моральную планку в профессии. Не навязывая ничего другим. Но планка-то все равно была. Это как в притче про сельского учителя, который объяснял людям, что по утрам надо бриться и в халате на улицу лучше не выходить. И людям неловко было перед ним – они брились, мылись и одевались и вообще старались вести себя прилично. А потом старый учитель умер. И через какое-то время мужики перестали бриться, а бабы одеваться. Не было больше того, перед кем стыдно.
Фотография Политковской навсегда в мемориальном зале погибших журналистов в Newseum в Вашингтоне, в лучшем, на мой взгляд, музее журналистики в мире. Этот музей про профессию и ее значение. Про ежедневие, исторические повороты, про профессию репортера, про поступки. И их цену. Ане там место. И не только потому, что наемный убийца выстрелил в нее в лифте.
Наталья Геворкян – литератор и журналист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции РС.
Радио Свобода