Один из героев последней книги британского писателя Джулиана Барнса “Levels of Life” – французский фотограф XIX века Надар, первым запечатлевший Париж с высоты птичьего полета. Для этого Надару потребовалось взлететь над городом – не на крыльях, конечно, не на самолете (которых тогда не было), а на воздушном шаре. Собственно, книга Барнса об этом — уровни жизни (так можно перевести на русский ее название) мы выбираем себе сами: можно подняться в воздух, можно закопаться в землю, как герои известного романа Жюля Верна «Путешествие к центру Земли», а можно остаться на поверхности, ведя обычную жизнь обычных человеков.
Если оставить в стороне новейшие технические штучки, которые устаревают стремительнее, чем научно-фантастические романы, единственной возможностью увидеть (точнее – помыслить) жизнь сразу на всех уровнях является литература. Думаю, именно отсюда ведет происхождение неустанный, наивный, немного детский интерес некоторых послевоенных писателей к воздухоплаванию вообще, и к отдельным персонажам, совершившим полет на воздушном шаре в частности.
(Сюда же можно включить и путешествия на трогательно-нелепых аэропланах начала XX века.Стянутые смешными тросиками, с обилием деревянных деталей, настолько легкие, что опрокинуть их могла даже слабая воздушная волна, это неуклюжие механические птицы были гораздо ближе к братьям Монгольфе и Надару, чем к Чкалову и ковровым бомбардировкам Дрездена в 1945 году. Оттого в романе британца Джона Берджера “G” появляется отважный летчик Чавес, перелетевший Альпы накануне Первой мировой, а у американца Гая Давенпорта – рассказ о Франце Кафке, который примерно в это же время разглядывает аэропланы в небе над Брешией.)
Во всем этом, конечно, можно обнаружить влияние модного уже пару десятилетий стимпанка, позволяющего нам, не испытывая эстетической неловкости, восхищаться паровыми машинами, дредноутами, закрученными усами, моноклями, клетчатыми брюками, дамскими турнюрами – и, конечно, воздушными шарами.
Тогда, на рубеже XIX–начале XX века, во времена баснословной «бель эпок», в разгар лучшего из буржуазных периодов европейской и американской истории, все было устремлено в будущее, рождались проекты один фантастичнее другого, прогресс казался не имеющим ни конца ни края, счастье, изобилие и покорение Природы ждали человечество буквально за поворотом… и тут все рухнуло, утонуло в грязи окопов Первой мировой, расстреляно большевиками, удушено в нацистском концлагере, посыпано радиоактивным пеплом Хиросимы.
Будущее не наступило. Сегодня перед европейцем – только прошлое, которое располагало этим не наступившим будущим. Не ностальгия, нет, скорее меланхолия обуревает европейца, когда он думает об этом Future in the Past. Самые тонкие европейские писатели нашего времени – эксперты в подобной меланхолии. «Зебальд оставляет Вальзера на гелиевом воздушном шаре, ”над спящей ночной Германией … в высшем, свободнейшем царстве” – в том самом состоянии преобразования, к которому его собственное творчество столь упрямо стремилось». Эта цитата требует нескольких пояснений.
Первое: В.Г. Зебальд (1944-2001) – немецкий писатель, автор романа «Аустерлиц» и нескольких удивительных книг эссеистики (лучшая из них, на мой взгляд, «Кольца Сатурна»), добровольный изгнанник, проведший большую часть своей жизни в Восточной Англии.
Второе: Роберт Вальзер (1878—1956) – швейцарский писатель, один из самых темных авторов последнего столетия, сошедший с ума предтеча Кафки, писавший с помощью специальных зашифрованных микрограмм романы на полях газет, последние двадцать четыре года жизни просидел в лечебнице для душевнобольных. Умер на Рождество во время долгой пешей прогулки в окрестностях своей больницы.
Третье: Процитированная фраза принадлежит обозревателю британского еженедельника «Обзервер» Тиму Эдамсу; в минувшее воскресенье здесь опубликована его рецензия на посмертное издание английских переводов малоизвестных эссе Зебальда (название книги “A Place in the Country”). Именно Вальзера – помимо английского врача и писателя сэра Томаса Брауна, автора трактата «Гидриотафия, или Погребение в урнах» (1658) – Зебальд считал главным своим наставником в меланхолии; в книге, вышедшей только что в издательстве “Hamish Hamilton”, изгнанник-немец посвятил сумасшедшему швейцарцу один из лучших текстов. Эдамс пишет:
Зебальд утверждал, что Вальзер напоминает ему его собственного дедушку, который в образовательных целях брал внука в долгие прогулки по сельской местности; это сходство в манере поведения дало Зебальду возможность рассуждать о «схемах и симптомах определенного типа порядка, лежащего в основе хаоса человеческих отношений, и приложимого равно к живым и мертвым, порядка, лежащего за пределами нашего разумения». Вальзер удалился сначала на чердак, затем в психиатрическую лечебницу и, наконец, перешел к «карандашному методу сочинения» – длинным цепочкам слов высотой в миллиметр – с помощью которого он зашифровал свои самые незабываемые труды.
Траектория его жизни представлялась Зебальду эмблематичной, как разновидность центральноевропейского путешествия двадцатого века, которое преследовало двойную задачу – необходимо отринуть ужас и, одновременно, свидетельствовать; это то, чем сочинения самого Зебальда отмечены навсегда. Как вы обнаружите в этой книге, Зебальд ценит Вальзера, как и других своих героев, за изобретательность их стратегий ускользания с нашей твердой почвы в царство возвышенного: «Этим незадачливым авторам, запутавшимся в сетях собственных слов, иногда удавалось явить такие прекрасные и яркие виды, какие сама жизнь редко дает возможность лицезреть».
В предыдущем номере «Обзервера» было опубликовано одно из эссе, вошедших в “A Place in the Country”. Этот текст бросает свет на двусмысленность названия, данного изданию его составительницей и английской переводчицей Джо Катлинг. По-русски книгу можно назвать и «Место в той стране», и «В деревне»; перед нами игра с двумя главными элементами жизни и сочинений В.Г.Зебальда: изгнанничеством («та страна», куда герой бежал, уехал, где сокрылся от всех) и долгими пешими прогулками по сельской местности («деревня»). Напечатанное в «Обзервере» эссе – о Жане-Жаке Руссо, политическом изгнаннике и неутомимом пешеходе.
В 1764 году, вынужденный по распоряжению разгневанных властей покинуть Францию, Руссо удаляется в Швейцарию, на маленький полуостров Св.Петра на Бильском озере. Там он проводит время, принимая визитеров, совершая длительные прогулки по окрестностям, собирая гербарии. Руссо намеревался использовать изгнание, чтобы остановить на время собственную устрашающую литературную деятельность: в последние перед отъездом из Франции годы он сочинил столько текстов, что их список мог бы украсить библиографию полудюжины литераторов. Передохнуть не удалось; «машина письма» Руссо исправно (хотя и с меньшими темпами) работала и на берегу Бильского озера.
Чуть более двухсот лет спустя Зебальд приезжает в эти же места, он живет в том же доме, рядом с комнатой, которую занимал автор «Общественного договора». Он идет по следам Руссо – разглядывает его гербарии, заходит в его жилище, повторяет его прогулочные маршруты. Источник особой меланхолии этого текста (кроме привычной для Зебальда печальной, немного монотонной, очень нежной интонации) надежно укрыт от непосвященных: только люди, знающие взрывную разрушительную силу сочинений Жана-Жака Руссо (посмертно он стал главным идеологом Великой французской революции со всеми ее гильотинами и европейскими войнами – да и прочие революционеры первой половины XIX века зачитывались его трудами), могут оценить контраст между тихой идиллией швейцарского убежища писателя и Большой Историей, которая преследует его по пятам – и которую он сам, сознательно или нет, неважно, делал.
Вот она, двойная задача, о которой пишет в «Обзервере» Тим Эдамс; только в случае Руссо это задача «избежать ужаса/подрывать основы», а в случае Зебальда – «бежать от памяти об ужасе/свидетельствовать о прошедших ужасах». У француза XVIII века все впереди, в будущем. У немца конца XX столетия – все позади, в истории, в прошлом. Последнее и есть меланхолия в ее сегодняшнем европейском виде.
Совместный проект Полит.ру и Радио Свобода - О том, из чего сделана Европа
Если оставить в стороне новейшие технические штучки, которые устаревают стремительнее, чем научно-фантастические романы, единственной возможностью увидеть (точнее – помыслить) жизнь сразу на всех уровнях является литература. Думаю, именно отсюда ведет происхождение неустанный, наивный, немного детский интерес некоторых послевоенных писателей к воздухоплаванию вообще, и к отдельным персонажам, совершившим полет на воздушном шаре в частности.
(Сюда же можно включить и путешествия на трогательно-нелепых аэропланах начала XX века.Стянутые смешными тросиками, с обилием деревянных деталей, настолько легкие, что опрокинуть их могла даже слабая воздушная волна, это неуклюжие механические птицы были гораздо ближе к братьям Монгольфе и Надару, чем к Чкалову и ковровым бомбардировкам Дрездена в 1945 году. Оттого в романе британца Джона Берджера “G” появляется отважный летчик Чавес, перелетевший Альпы накануне Первой мировой, а у американца Гая Давенпорта – рассказ о Франце Кафке, который примерно в это же время разглядывает аэропланы в небе над Брешией.)
Во всем этом, конечно, можно обнаружить влияние модного уже пару десятилетий стимпанка, позволяющего нам, не испытывая эстетической неловкости, восхищаться паровыми машинами, дредноутами, закрученными усами, моноклями, клетчатыми брюками, дамскими турнюрами – и, конечно, воздушными шарами.
Тогда, на рубеже XIX–начале XX века, во времена баснословной «бель эпок», в разгар лучшего из буржуазных периодов европейской и американской истории, все было устремлено в будущее, рождались проекты один фантастичнее другого, прогресс казался не имеющим ни конца ни края, счастье, изобилие и покорение Природы ждали человечество буквально за поворотом… и тут все рухнуло, утонуло в грязи окопов Первой мировой, расстреляно большевиками, удушено в нацистском концлагере, посыпано радиоактивным пеплом Хиросимы.
Будущее не наступило. Сегодня перед европейцем – только прошлое, которое располагало этим не наступившим будущим. Не ностальгия, нет, скорее меланхолия обуревает европейца, когда он думает об этом Future in the Past. Самые тонкие европейские писатели нашего времени – эксперты в подобной меланхолии. «Зебальд оставляет Вальзера на гелиевом воздушном шаре, ”над спящей ночной Германией … в высшем, свободнейшем царстве” – в том самом состоянии преобразования, к которому его собственное творчество столь упрямо стремилось». Эта цитата требует нескольких пояснений.
Первое: В.Г. Зебальд (1944-2001) – немецкий писатель, автор романа «Аустерлиц» и нескольких удивительных книг эссеистики (лучшая из них, на мой взгляд, «Кольца Сатурна»), добровольный изгнанник, проведший большую часть своей жизни в Восточной Англии.
Второе: Роберт Вальзер (1878—1956) – швейцарский писатель, один из самых темных авторов последнего столетия, сошедший с ума предтеча Кафки, писавший с помощью специальных зашифрованных микрограмм романы на полях газет, последние двадцать четыре года жизни просидел в лечебнице для душевнобольных. Умер на Рождество во время долгой пешей прогулки в окрестностях своей больницы.
Третье: Процитированная фраза принадлежит обозревателю британского еженедельника «Обзервер» Тиму Эдамсу; в минувшее воскресенье здесь опубликована его рецензия на посмертное издание английских переводов малоизвестных эссе Зебальда (название книги “A Place in the Country”). Именно Вальзера – помимо английского врача и писателя сэра Томаса Брауна, автора трактата «Гидриотафия, или Погребение в урнах» (1658) – Зебальд считал главным своим наставником в меланхолии; в книге, вышедшей только что в издательстве “Hamish Hamilton”, изгнанник-немец посвятил сумасшедшему швейцарцу один из лучших текстов. Эдамс пишет:
Зебальд утверждал, что Вальзер напоминает ему его собственного дедушку, который в образовательных целях брал внука в долгие прогулки по сельской местности; это сходство в манере поведения дало Зебальду возможность рассуждать о «схемах и симптомах определенного типа порядка, лежащего в основе хаоса человеческих отношений, и приложимого равно к живым и мертвым, порядка, лежащего за пределами нашего разумения». Вальзер удалился сначала на чердак, затем в психиатрическую лечебницу и, наконец, перешел к «карандашному методу сочинения» – длинным цепочкам слов высотой в миллиметр – с помощью которого он зашифровал свои самые незабываемые труды.
Траектория его жизни представлялась Зебальду эмблематичной, как разновидность центральноевропейского путешествия двадцатого века, которое преследовало двойную задачу – необходимо отринуть ужас и, одновременно, свидетельствовать; это то, чем сочинения самого Зебальда отмечены навсегда. Как вы обнаружите в этой книге, Зебальд ценит Вальзера, как и других своих героев, за изобретательность их стратегий ускользания с нашей твердой почвы в царство возвышенного: «Этим незадачливым авторам, запутавшимся в сетях собственных слов, иногда удавалось явить такие прекрасные и яркие виды, какие сама жизнь редко дает возможность лицезреть».
В предыдущем номере «Обзервера» было опубликовано одно из эссе, вошедших в “A Place in the Country”. Этот текст бросает свет на двусмысленность названия, данного изданию его составительницей и английской переводчицей Джо Катлинг. По-русски книгу можно назвать и «Место в той стране», и «В деревне»; перед нами игра с двумя главными элементами жизни и сочинений В.Г.Зебальда: изгнанничеством («та страна», куда герой бежал, уехал, где сокрылся от всех) и долгими пешими прогулками по сельской местности («деревня»). Напечатанное в «Обзервере» эссе – о Жане-Жаке Руссо, политическом изгнаннике и неутомимом пешеходе.
В 1764 году, вынужденный по распоряжению разгневанных властей покинуть Францию, Руссо удаляется в Швейцарию, на маленький полуостров Св.Петра на Бильском озере. Там он проводит время, принимая визитеров, совершая длительные прогулки по окрестностям, собирая гербарии. Руссо намеревался использовать изгнание, чтобы остановить на время собственную устрашающую литературную деятельность: в последние перед отъездом из Франции годы он сочинил столько текстов, что их список мог бы украсить библиографию полудюжины литераторов. Передохнуть не удалось; «машина письма» Руссо исправно (хотя и с меньшими темпами) работала и на берегу Бильского озера.
Чуть более двухсот лет спустя Зебальд приезжает в эти же места, он живет в том же доме, рядом с комнатой, которую занимал автор «Общественного договора». Он идет по следам Руссо – разглядывает его гербарии, заходит в его жилище, повторяет его прогулочные маршруты. Источник особой меланхолии этого текста (кроме привычной для Зебальда печальной, немного монотонной, очень нежной интонации) надежно укрыт от непосвященных: только люди, знающие взрывную разрушительную силу сочинений Жана-Жака Руссо (посмертно он стал главным идеологом Великой французской революции со всеми ее гильотинами и европейскими войнами – да и прочие революционеры первой половины XIX века зачитывались его трудами), могут оценить контраст между тихой идиллией швейцарского убежища писателя и Большой Историей, которая преследует его по пятам – и которую он сам, сознательно или нет, неважно, делал.
Вот она, двойная задача, о которой пишет в «Обзервере» Тим Эдамс; только в случае Руссо это задача «избежать ужаса/подрывать основы», а в случае Зебальда – «бежать от памяти об ужасе/свидетельствовать о прошедших ужасах». У француза XVIII века все впереди, в будущем. У немца конца XX столетия – все позади, в истории, в прошлом. Последнее и есть меланхолия в ее сегодняшнем европейском виде.
Совместный проект Полит.ру и Радио Свобода - О том, из чего сделана Европа