В середине девяностых годов прошлого века я написал о Венеции короткое эссе "Дохлая мышь". Спустя много лет я вернулся в Венецию, но на этот раз с магнитофоном. Так что в моей копилке есть два портрета города, причем совершенно разных: один словесный, другой акустический. Записывая, а после монтируя венецианские звуки и голоса, я еще раз убедился в том, как богат и разнообразен язык радио. Послушайте Венецию: она того стоит.
Долгожители Венеции еще помнят, как в XIV веке венецианские недра проглотили весь Канал со всем его мусором и дохлятиной и спустя две недели изрыгнули чистейшую воду. Может быть, как раз в течение этих двух недель впервые родилась метафора "дно жизни": так загажено было дно каналов. С тех пор венецианцы мечтают о новом стихийном избавлении, но вместо очищающего землетрясения им приходится довольствоваться жалкими отливами. Они обнажают сваи в бурой слизи, арбузные корки, скелеты гитар, гробы гондол. Каналов в Венеции около двухсот, но им не под силу переварить тонны дерьма, струящегося в воду прямо из канализационных отводов. Когда-то Лоренс Даррелл, влюбленный в Прованс, восторженно писал о запахе мочи, подхваченном французскими сырами. Интересно, какое очарованье он нашел бы в венецианских экскрементах? Хотя в словосочетании "голубиный помет" все же есть нечто поэтическое. Другой британец, искусствовед и, некстати будет сказано, сын винодела, Джон Рёскин назвал Венецию "городом грязи". Венеция действительно чавкает или, как выразился Пастернак, "шли волны, шлёндая с тоски". Шлёндать – это не только слоняться, волочить ноги, но и шлепаться. У меня в Венеции другие ассоциации: вспоминается физиологический юмор недорослей в школьном спортивном зале, как они чавкают ладонями в подмышках. Пушкин, размечтавшись, писал:
Я негой наслажусь на воле
С венециянкою младой...
Пастернак сменил архаичное "я" на современное "а", но остался таким же романтичным, хотя в августе 1912 года лично нюхнул Венеции:
Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережных вплавь.
Да кто же такую венецианку полюбит? Представьте, как она выныривает из воды в такой же бурой слизи, что и сваи. Правда, те же долгожители помнят, что на мосту Риальто лет сто назад висела табличка: "Плевать в плавающих запрещено". Значит, все-таки тогда венецианская вода была чище слюны? Кто ее знает, дело это темное. А. Кушнер в годы застойных российских вод издалека разглядел Венецию лучше Пастернака:
Венеция, когда ты так блестишь,
Как будто я тебя и вправду вижу,
И дохлую в твоем канале мышь...
Ну, "статую, упрятанную в нишу" упрячем.
Означает ли все это, что я не люблю Венецию? Меня всегда подмывает быть неправильно понятым, но из этого редко что получается. Прежде я думал, что Бог милостив ко мне: он никогда не сводил меня с обольстительной туберкулезницей. В Венеции, с ее обольстительно нечистыми жабрами, Бог отвернулся от меня. Но что это я о себе да о себе? Лучше о ней, Венеции, устами Ивана Козлова:
Свод лазурный, томный рокот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны...
Игорь Померанцев, Радио Свобода
Долгожители Венеции еще помнят, как в XIV веке венецианские недра проглотили весь Канал со всем его мусором и дохлятиной и спустя две недели изрыгнули чистейшую воду. Может быть, как раз в течение этих двух недель впервые родилась метафора "дно жизни": так загажено было дно каналов. С тех пор венецианцы мечтают о новом стихийном избавлении, но вместо очищающего землетрясения им приходится довольствоваться жалкими отливами. Они обнажают сваи в бурой слизи, арбузные корки, скелеты гитар, гробы гондол. Каналов в Венеции около двухсот, но им не под силу переварить тонны дерьма, струящегося в воду прямо из канализационных отводов. Когда-то Лоренс Даррелл, влюбленный в Прованс, восторженно писал о запахе мочи, подхваченном французскими сырами. Интересно, какое очарованье он нашел бы в венецианских экскрементах? Хотя в словосочетании "голубиный помет" все же есть нечто поэтическое. Другой британец, искусствовед и, некстати будет сказано, сын винодела, Джон Рёскин назвал Венецию "городом грязи". Венеция действительно чавкает или, как выразился Пастернак, "шли волны, шлёндая с тоски". Шлёндать – это не только слоняться, волочить ноги, но и шлепаться. У меня в Венеции другие ассоциации: вспоминается физиологический юмор недорослей в школьном спортивном зале, как они чавкают ладонями в подмышках. Пушкин, размечтавшись, писал:
Я негой наслажусь на воле
С венециянкою младой...
Пастернак сменил архаичное "я" на современное "а", но остался таким же романтичным, хотя в августе 1912 года лично нюхнул Венеции:
Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережных вплавь.
Да кто же такую венецианку полюбит? Представьте, как она выныривает из воды в такой же бурой слизи, что и сваи. Правда, те же долгожители помнят, что на мосту Риальто лет сто назад висела табличка: "Плевать в плавающих запрещено". Значит, все-таки тогда венецианская вода была чище слюны? Кто ее знает, дело это темное. А. Кушнер в годы застойных российских вод издалека разглядел Венецию лучше Пастернака:
Венеция, когда ты так блестишь,
Как будто я тебя и вправду вижу,
И дохлую в твоем канале мышь...
Ну, "статую, упрятанную в нишу" упрячем.
Означает ли все это, что я не люблю Венецию? Меня всегда подмывает быть неправильно понятым, но из этого редко что получается. Прежде я думал, что Бог милостив ко мне: он никогда не сводил меня с обольстительной туберкулезницей. В Венеции, с ее обольстительно нечистыми жабрами, Бог отвернулся от меня. Но что это я о себе да о себе? Лучше о ней, Венеции, устами Ивана Козлова:
Свод лазурный, томный рокот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны...
Игорь Померанцев, Радио Свобода