Порог боли

Иногда очень хочется забыть. Чтобы как не было. Как будто бы не было.

Стараюсь всеми силами забыть декабрь 1988-го в Армении. И каждый декабрь вспоминаю это вновь. Эти воспоминания невыносимо болезненны. И не лечится, поверьте, не лечится. Никогда в жизни я не видела такой кошмарной материализации слова "горе", как в снесенном землетрясением Спитаке. И не знала, что от горя не воют. Есть такой порог боли, после которого – ничего, никакой эмоции.

Женщина стояла перед небольшой кучкой мусора, которая еще вчера была многоэтажным домом. Сколько она там стояла? Ночь? День? Я стою рядом, ничего не спрашивая, потому что боюсь спрашивать. "Пойдемте погреемся у костра, там и еда есть. Да и поспать вам надо все же", – аккуратно трогаю женщину за плечо. Она поворачивается ко мне: "Иди, детка, конечно. И там много гробов привезли, так что ложись в гроб и поспи, отдохни. Больше спать все равно негде". – "А вы?" – "А я постою". Стоим молча. Она: "Тут (кивает на кучку мусора) мой муж, дочь и двое внуков. Я с ними останусь. А ты иди, погрейся и поспи". И голос ее не дрогнул, ни слезинки. Ровный тихий голос. Я узнала, какой голос у безнадежного горя.

Николай Рыжков плакал. Горбачеву орали всякое в лицо люди, которые все и всех потеряли, он был обижен, Раиса Горбачева напрасно приехала на пепелище в шубе. Сахаров внимательно слушал рассказы местных жителей. Самолеты, вертолеты, спасатели, гуманитарная помощь. Ночами вылезали мародеры.

Больше 10 баллов по 12-бальной шкале, 500 тысяч пострадавших, полмиллиона людей без крова, около 25 тысяч погибших по официальным данным.

Трупы лежали на Спитакском стадионе аккуратными рядами. Очень много мертвых тел. Я никогда раньше не видела столько. К вечеру усиливался специфический запах. Начала с криком просыпаться по ночам. Андрей Пральников и Леша Федоров – мои любимые коллеги из "Московских новостей" – почти насильно вливали в меня вечерами водку или спирт, чтобы я отключилась, забылась, заснула. Под наблюдением врача, как они шутили. Врач кивал: "Как лекарство. Это правильно".

Потом наступало утро: завалы, спасатели, изувеченные, чудесные измученные врачи, стадион, трупы. И везде гробы, на каждом шагу, пустые гробы. Почему-то вспоминался Феллини. Почему Феллини?

Некрасивая суета при распределении, чтобы не сказать растаскивании, гуманитарной помощи. Люди, сдающие кровь. Крики и стоны от физической боли. Конспирологические версии: это все нам устроили азербайджанцы. Позднее появится версия подземных взрывов или испытаний, которые якобы проводило на севере Армении Минобороны СССР.

Невероятные собаки-спасатели. Если собаки чуяли под завалами живого, начинали лаять. Если труп – ложились и тихо скулили.

В отверстие в завале, куда было иначе не добраться, опускали крюк строительного крана, подцепляли и вытягивали пострадавших. Сначала они недолго висели на этом крюке в воздухе. Потом их аккуратно опускали на землю. Изменение фиксированного положения, в котором они сутками находились под завалами, часто заканчивалось гибелью спасенного вроде бы человека.

Моя жизнь никогда не будет прежней. И ничья жизнь из тех, кто прошел через этот ад, не будет прежней. Арматура, крепившая многоэтажные дома в Спитаке, крошится в пальцах и превращается в песок. Как вообще они стояли, эти дома с такой арматурой?! Не могу заставить себя приблизиться к школе, под обломками которой… Землетрясение произошло за пять минут до звонка на перемену.

Егор Яковлев кричит в телефон Пральникову: "Возвращайтесь немедленно. Материал в номер. Увозите ее оттуда, пока она не спятила!"

Полое брюхо какого-то иностранного транспортного самолета – так мы летим обратно из Еревана в Москву. Вместо кресел что-то типа матов на полу. Это все уже неважно. Меня преследует тот самый специфический запах. Кажется, им пропитано все.

В Москве в машине из аэропорта. За окном появляется строительный кран. Я вскрикиваю и закрываю лицо руками. Шофер удивленно оглядывается. Андрюша Пральников: "Ты что?" — "Там кран…" Андрей гладит меня по голове: "Это пройдет, пройдет".

Не проходит. До сих пор не смотрю на строительные краны. В памяти эти несчастные скрюченные люди, застывшие на минуту в воздухе.

Дома мой восьмилетний сын бросается мне на шею: "Мамочка, ты была на море? Ты не взяла меня с собой на море?" Мои родители сказали ему, что я поехала отдохнуть. А что они должны были ему сказать? На следующий день когда я поведу его в школу, мы пройдем мимо авиакасс и огромной очереди. Сын скажет: "Мам, ты видишь этих черных? Это армяшки". – "Армяне, ты имеешь в виду. Почему ты так решил?" – "Ну, вот эти все бородатые и немытые. В школе говорят, что это армяшки". – "Малыш, возможно, это армяне. У них на родине горе. Произошло страшное землетрясение, и они хотят полететь к своим родным. Они стоят тут сутками в очереди, потому что билетов нет. Они устали. Не повторяй всю ту ерунду, которую слышишь в школе. И кстати, я тоже, как ты говоришь, армяшка. И твой дедушка. А это значит, что и ты в какой-то мере армянин". Мальчик смотрит на меня с искренним изумлением.

Два часа сижу в ванной. Когда выхожу, папа говорит, что звонили из редакции, ждут текст. Стараюсь на него не смотреть. Он берет меня за подбородок, приподнимает голову и заглядывает в мои пустые глаза. "Все пройдет, дорогая. Все проходит".

Не проходит. Я очень стараюсь. Не проходит.

Наталья Геворкян – журналист

Радио Свобода