Честное слово, я всегда знал, что сплетня — литературный жанр, и потому обрадовался, прочитав однажды признание Салмана Рушди в том, как повлияла на него мать, «сплетница мирового класса». Слово "сплетня" — от слова "сплетать", то есть связывать, соединять. Когда-то эти самые "сплетёные" слухи, пересказы, пересуды носили из дома в дом деревенские баламуты. Мать Рушди научила сына пересказывать чужие секреты. После я обнаружил, что ещё до британского романиста хорватская писательница/интеллектуал Дубравка Угрешич написала о том же, хотя и иронично: «Сплетня — последнее, что сохранилось от заботы о ближнем. В литературе сплетня — прямо таки ведущий жанр». Но и это ещё не всё. Оказалось, что за семьдесят с лишним лет до Дубравки Угрешич интеллектуал/писатель Юрий Тынянов без всякой брезгливости или иронии назвал сплетню родственницей литературы. Глубже я решил не копать: филологическое патентоведение способно ухайдокать любую живую мысль. Но у современных учёных, работающих в области социальной психологии, я кое-что нашёл. Например, они утверждают, что сплетничать можно только о людях, и что занимает сплетню исключительно частная жизнь. Значит, всё-таки, Юрий Тынянов был прав. Другая литературно-театральная черта сплетни — её сходство с катарсисом, хотя и «малым»: она даёт выход зависти, злобе, горечи, разочарованию. На иронию Дубравки Угрешич я отвечу как убеждённый феминист: в патриархальной Англии пространство литературы было настолько свободным, что позволило вдохновенным «сплетницам» стать признанными романистками (Джейн Остин, сёстры Бронте, Мэри Шелли, Элизабет Гаскелл).
Но вернёмся к сплетне. Что может быть более интригующим, чем тайны соседей, земляков, столичных знаменитостей? Правда, у сплетен есть своя иерархия. Бульварные газеты специализируются на так называемых "грязных" сплетнях. Мемуары часто становятся поводом для скандалов и взаимных обвинений. Семейные саги и хроники — это уже всеми признанный, почтенный жанр. Например, Томас Манн за автобиографический роман "Будденброки" был удостоен Нобелевской премии. Андрею Белому, постоянно возвращающемуся в прозе к своей семье, посвящено исследование "Мифология сплетни у Андрея Белого". Но самая высокая сплетня — это лирическая поэзия. Её высота, я бы даже сказал благородство, заключается в том, что лирический поэт сплетничает не о других, а о себе. В «Зимней ночи» Борис Пастернак по касательной отвечает на вульгарный вопрос: «А ты свечку держал?»: «Да, держал, ну, по крайней мере, зажёг её и поставил на ночной столик»:
На озарённый потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
От этих «скрещений» рукой подать до «сплетений», но поэзия не любит говорить в лоб. Или такие пастернаковские строки, в которых он пишет о себе, как о свече:
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье.
Но поздно, я сдрейфил, и вот — мне отказ.
Как жаль ей слёз! Я святого блаженней.
Мы, читатели, тоже вздрагиваем, загораемся и гаснем вместе с поэтом. Что может быть возвышенней подобной сплетни?
Игорь Померанцев, Радио Свобода
Но вернёмся к сплетне. Что может быть более интригующим, чем тайны соседей, земляков, столичных знаменитостей? Правда, у сплетен есть своя иерархия. Бульварные газеты специализируются на так называемых "грязных" сплетнях. Мемуары часто становятся поводом для скандалов и взаимных обвинений. Семейные саги и хроники — это уже всеми признанный, почтенный жанр. Например, Томас Манн за автобиографический роман "Будденброки" был удостоен Нобелевской премии. Андрею Белому, постоянно возвращающемуся в прозе к своей семье, посвящено исследование "Мифология сплетни у Андрея Белого". Но самая высокая сплетня — это лирическая поэзия. Её высота, я бы даже сказал благородство, заключается в том, что лирический поэт сплетничает не о других, а о себе. В «Зимней ночи» Борис Пастернак по касательной отвечает на вульгарный вопрос: «А ты свечку держал?»: «Да, держал, ну, по крайней мере, зажёг её и поставил на ночной столик»:
На озарённый потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
От этих «скрещений» рукой подать до «сплетений», но поэзия не любит говорить в лоб. Или такие пастернаковские строки, в которых он пишет о себе, как о свече:
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье.
Но поздно, я сдрейфил, и вот — мне отказ.
Как жаль ей слёз! Я святого блаженней.
Мы, читатели, тоже вздрагиваем, загораемся и гаснем вместе с поэтом. Что может быть возвышенней подобной сплетни?
Игорь Померанцев, Радио Свобода